Такая политика с неизбежностью вела к попытке активной игры на чужих внутриполитических полях; к стилизации имперской тактики поведения на сопредельных территориях. Пиаровскими, заметим, методами. Тут, впрочем, выяснилось, что политика муляжей взамен реальных действий не конвертируется вовне. И грузинский конфликт, и украинские выборы, и даже президентскую гонку в прорусской Абхазии российские политтехнологи тотально и позорно проиграли. Бесполезно ссылаться на то, что непроходного Януковича навязал России Кучма; глупо кивать на Америку с Евросоюзом, которые тоже вложились по полной. Да, навязал; да, Вложились. Но, во-первых, в случае с Януковичем действовал простой принцип; «ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад»; во-вторых, американцы с европейцами потратили на продвижение «своих» кандидатов не больше, чем Россия — на своих агентов влияния. Просто их — вполне циничная! — тактика хотя бы оттенялась внятной стратегией, адресованной не кланам, а продвинутой части нации: вот вам ценности западной цивилизации; вот вам перспектива пути из-под России в общеевропейское пространство; вот вам гарантии защиты. Столь же циничная тактика российских технологов — вот вам дешевый газ и преимущества российского трудового рынка; вот вам память о счастливых временах Советского Союза — не была наделена ценностным смыслом. Зачем сохранять надоевшую полубанду Кучмы? Потому, что газ тогда будет дешевый. Нет, не почему, а зачем? Зачем-зачем. За кирпичем.
Да, потом многие украинцы и грузины с огорчением поймут, что поторопились; что свобода приходит нагая, и западные обещания сродни восточным, их минимум три года ждут; что прошлое, соединившее судьбы разных народов в имперский узор, не было безоблачным, но не было и случайным. Но то будет потом. А пока, делая выбор, люди в массе своей ориентировались не на тактику, а на стратегию; не на сиюминутные пряники, а на завтрашние обретения. Понять этого российская элита не захотела. И по привычке стала отслаивать неприятный исторический факт тотального поражения, упаковывать его в мифологическую вату.
Один из главных идеологов «политики муляжей» г-н Павловский в полный голос заговорил об угрозе внешнего управления, о «вашингтонском обкоме», который всем диктует правила поведения, о «суверенной демократии», предельно усеченной, зато способной противостоять «внешнему управлению»… Возникала яркая картина опасного мира, в котором России противостоит Америка, претендующая на право управления Кремлем. При этом и создатели легенды, и ее заказчики прекрасно знали, что главная проблема российско-американских отношений совсем в другом. Нет у нас никаких точек пересечения; во время встреч на высшем уровне говорить ни о чем всерьез не приходится. Кроме как о любимых собаках обоих президентов. Америка потеряла интерес к России; Россия не знает, зачем ей Америка.
За пиаровской дымовой завесой, за образами «внешнего управления» (которое, между прочим, вводится после банкротства, не раньше!) скрывался элементарный страх отечественной номенклатуры. Она увидела, как быстро и безвозвратно исчезают с поверхности исторического процесса кланы, казавшиеся незыблемыми и намеревавшиеся править вечно; как тяжела расплата за невыносимую легкость бытия, как ненадежны все оборонительные схемы. Тем более что к моменту начала «оранжевой революции» уже были приняты некоторые решения, отрезавшие российским элитам путь к отступлению. Главное из них: 25 октября 2003 года был арестован Михаил Ходорковский.
Как бы кто ни относился к МБХ лично и его деятельности на ниве экономики и политики, приходится признать, что это решение было ошибочным. И роковым. Судить Ходорковского за его сомнительные дела 90-х было невозможно; тогда пришлось бы сажать всех подряд: в бизнесе, особенно крупном, чистеньких не осталось. Пришлось искусственно, на виду у восхищенной публики, создавать повод для приговора за «преступления» 2000-х; за тот период, когда «ЮКОС» как раз начал осознанно выходить из тени, подавая положительный пример другим. Решение посадить Ходорковского мгновенно и непоправимо нарушило баланс между ельцинскими и путинскими элитами; породило соблазн начать «распил» нефтяной империи поверженного врага в пользу конкретных властных группировок; вынудило к остановке затеянной судебной реформы. Но еще хуже, что были приведены в действие системы политического давления, которые казались благополучно преодоленными в перестройку и навсегда оставшимися в советском прошлом. Чтобы сломать Ходорковского и высверлить из его разрушенного бизнеса самые дорогие элементы, позднему Путину пришлось опереться на силовиков, как раннему Ельцину необходимо было опереться на олигархов в борьбе с Верховным Советом. И как Ельцин вынужден был на протяжении всего срока своего правления расплачиваться за этот союз с новым классом, так и Путин вынужден был окончательно слиться в объятиях со спецслужбами. Которые не только стали увлеченно брать заложников и ломать судьбы рядовым помощникам Ходорковского (четырнадцатилетний приговор и. о. управделами, отказ Светлане Бахминой во встречах с детьми…), но и предъявили претензии на ключевую роль в государстве.
Президент продолжал убежденно говорить — и во время единственной предвыборной встречи 2004 года, и в посланиях Федеральному собранию — о сильном гражданском обществе как единственно возможном ресурсе развития России, о тирании налоговой бюрократии, о конкурентоспособной личности как об условии успешных реформ, о свободном человеке в свободной стране. Но все эти благие пожелания наталкивались на непробиваемую стену, отторгались неосоветской системой вертикально управляемого рынка. Такой системой могут по-настоящему управлять лишь системные кадры. Политическую трубу прорвало, и чекисты хлынули во все экономические ниши, уже ничего не стесняясь и поначалу не опасаясь каких бы то ни было последствий. Вплоть до грузинского, украинского и абхазского кризисов 2004–2005 годов.
Стилизация обернулась реальной реставрацией. Пиар, подменивший собою политику, в конце концов и стал — политикой.
И тут начались перемены. Все того же, символического свойства. Исчерпав запас эмоционального покоя, таившийся в знаках советского прошлого, нуждаясь в знаковом оправдании и поддержании инструментов вертикального управления, не найдя при этом объединительных начал в себе и вокруг себя, властная элита решила погрузить общенациональную память в еще более далекое прошлое. И незаметно от игры в мифологию советской империи перешла к игре в мифологию империи — российской. Для этого в пиаровский образ страны и мира были добавлены своеобразные фильтры, способные гасить красный цвет, не различать его; одновременно была усилена контрастность белого. Странный симбиоз имперского и советского, чекистского и рыночного, православного и акционерного — вдруг начал слегка менять пропорции и был спроецирован на тысячелетнюю российскую историю, сгустившись в новый общенациональный праздник, 4 Ноября.
С точки зрения тактической решение единственно верное; страна была незаметно переключена с одного ноябрьского торжества на другое. Мирно, тихо, без демонстраций и потрясений, красный день революционного календаря уступил место дню — белому. В 2000-м старый советский гимн на новые русские слова был подарен электорату, ностальгирующему по прежним временам; в 2005-м советский пласт истории был подвергнут аккуратной редукции, она же резекция, и началась медленная подготовка к захоронению ленинской мумии. Что, видимо, произойдет к концу второго путинского срока; и слава богу, и спасибо Путину.
С точки зрения содержательной все куда сложнее. Дело не только в том, что по какой-то закономерной случайности именно 4 ноября ничего в русской истории не происходило[1]; дело в том, что решительно непонятно, каким именно образом события XVII века мифологически связаны с днем сегодняшним. Как кровавое 7 ноября было связано со всей советской историей — ясно; как выход из Смуты идеологически обосновывал право династии Романовых на царство — тоже; но как народное ополчение князя Пожарского и мещанина Минина, изгнание из Китай-города кучки обанкротившихся поляков и части малороссийских казаков (серьезные столкновения со шведами были еще впереди) соотносится с политической жизнью нынешней России? С метафорами «суверенной демократии», «внешнего управления» и «натовских плацдармов» по всему периметру российских границ — да, соотносится вполне. С навязчивым желанием объявить годы мучительно-грандиозных преобразований России, 90-е, смутным временем — тоже. Но как — с ролью свободной страны в свободном мире, страны патриотической и либеральной, участвующей в глобальных процессах, но сохраняющей самобытность; России, претендующей на серьезные позиции в клубе самых развитых стран и участвующей в борьбе с мировым террором? Никак.
