Архитектором.
Метафоры у него рождались из любой подручной вещи.
Однажды, сидя за дармовым столом, мы уставились в миску, что лежала на столе перед нами. Миска была в форме рыбы. Ближе к хвосту лежало полдюжины маслин.
— Это икра, — угрюмо сказал Архитектор.
Он делал открытие за открытием и создавал особое, не географическое, а географическо-поэтическое пространство вокруг себя.
Река Воронка была действительно воронкой. Однажды мы с Архитектором отправились гулять. Окрестные пейзаны с удивлением смотрели на странную пару — высокого его и толстого, низенького меня. Архитектор был в чёрном, а я — в белом. Перебираясь через ручей, я разулся, и после этого шёл по толстовской земле босиком. Копатели картошки, когда мы проходили мимо них, ломали шапки и говорили?
— Ишь, баре всё из города едут…
Из этой Воронки, по словам Архитектора, вдруг начинала сочиться бурая мгла. На конце ночи, в зябкий предрассветный час, она всасывалась обратно и исчезала в районе мостика.
Как-то я рассказал Архитектору про известный шар, вписанный в другой шар.
— Причём, по условиям задачи, — сказал я, — диаметр внутреннего шара — больший.
Архитектора это не смутило абсолютно.
— Это, — ответил он, — взрыв шара.
Как-то он привёз Ясную поляну проект, или, вернее, идею проекта дома Толстого из света. Дело в том, что этот дом, центральный дом усадьбы, был продан Толстым. Деньги — проиграны в карты, и на его месте полтора века растут деревья. Балдин предложил нарисовать светом несуществующий дом, в котором родился Толстой — проект разовый, но уж больно красивый.
Если бы его осуществили, то в сумраке между деревьев засветились бы контуры этажей, и можно представить, как представлял себе это Виктор Шкловский — как где-то там, в высоте поплыл бы знаменитый клеёнчатый диван, на котором впервые в жизни завопил будущий бородатый гений.
Ещё меня чрезвычайно раздражало, что Архитектор пользовался успехом у женщин. Только я начинал распускать хвост и рассказывать всяко разные байки сотрудницам, но появлялся он — и все головы поворачивались к Архитектору.
Во всяком русском местности есть что-то, куда ходят женихи и невесты после того, как их союз признан Богом или людьми. То они идут к мятущемуся Вечному огню, то ломятся на какую-нибудь смотровую площадку. Ходят на могилы Толстого, Пушкина, впрочем, прибайкальские жители ходят на могилу Вампилова. С могилами всё ясно и довольно символично — это древний дохристианский обычай — ходить чуть что на могилы предков. Отсюда и могила Толстого, и могила Вампилова у Байкала, и Вечный огонь — повсеместно.
Правда, некоторые жители Москвы и Московской области ездят по Ярославскому шоссе в сторону Радонежа. Там есть памятник Сергию Радонежскому — фигура человеческая, с врезанным в неё силуэтом мальчика.
Я как-то поехал покупать туда Святую Простоквашу и разговорился с каким-то жителем, что это значит. Он отвечал, что это символ плодородия. Оттого его привечают нерожавшие и бесплодные. Тульские жители, свершив обряд брака, едут в Ясную поляну. Рядом с музеем-заповедником протекает река Воронка — про неё я ещё расскажу. Так вот, обычно через реку Воронку женихи носили невест. Носили, правда, по мосту. Река символизировала жизнь, понятное дело, жизнь прожить, не через Воронку пронести, но всё же.
При этом женихи были изрядно выпившие.
Невесты, впрочем, тоже. Одна из них тревожилась по понятной причине и громко орала шатающемуся жениху в ухо:
— Ты, бля, смотри, не ёбнись, смотри…
А жених сопел ей в ответ:
— Не боись, сука, не боись. Не ёбнемся…
Это была идеальная пара. Да.
Я возвращаюсь мыслями к моей гипотетической спутнице. Вот мы идём вместе, вокруг холмы, река вдали. Лев Николаич Толстой, однако, бегал сюда купаться.
Я произношу:
— Один из интереснейших жанров — игра со словом в поддавки.
Известно, что однажды на охоте Толстой забыл оттоптать вокруг себя снег, и медведица, поднятая из берлоги, обхватила промахнувшегося и увязшего в снегу писателя, начав грызть ему лоб. Он не мог молчать и орал, что есть мочи. Толстого спасли, но шрам остался на всю жизнь.
Так вот рассказ: "Однажды Лев Николаевич Толстой (тут можно напомнить про его любовь к детям), отправился на охоту. Внезапно ему в голову пришла мысль о переходе в иудаизм. Забыв очистить себе пространство для свободы маневра, как советовали ему мужики, он не оттоптал снег, а так и стал перед берлогой, размышляя.
Промахнувшись с первого раза по поднятой медведице, Толстой увяз в снегу и попал к ней в лапы. Она обхватила великого писателя земли русской и со злобы начала грызть ему лысый лоб.
Внезапно зверь вгляделся в своего противника внимательнее, и что же он увидел?
Зеркало!
Это и спасло Льва Николаевича.
Медведица, увидев страшную морду, злобный оскал и собственные длинные когти, поспешила убраться восвояси".
Итак, мы с очаровательной дамой гуляем по полям и, наконец, находим ясную полянку. Трава на ней скошена, но достаточно давно, так что она не колет ноги.
Мы снимаем обувь, я стелю на поляне плед, вынутый из сумки.
В какой-то момент моя спутница кладёт мне ладонь на грудь, расстегнув предварительно рубашку.
Рот её полуоткрыт, и налитые чувственные губы особенно прекрасны в этот момент.
Вскоре мы путаемся в застежках, она, наконец, откидывает голову себе на локоть…
Мы занимаемся любовью прямо под клёкот трактора, вынырнувшего из-за пригорка.
Тракторист приветливо машет нам.
Нет, так не годится…
Куда же идти? Заблудившись, я начал тупо глядеть на солнце.
"Оно сейчас на западе", — размышлял я, "оно на западе, а мне надо… Куда же мне надо? На север? Или…".
Я вслушивался в шумы. Нет, это не шоссе. Кажется, это вертолёт. И вот, махнув рукой, я зашагал куда глаза глядят.
Глядели они туда, куда нужно, и вскоре показались зелёные указатели с загадочной надписью: "к любимой скамейке".
Такие надписи в мемориальных парках всегда приводили меня в трепет.
В Михайловском, например, они сделаны на мраморных кладбищенских плитах, и, прогуливаясь поздним вечером, я часто испуганно вздрагивал: что это там, у развилки?
Ближе становился различим белеющий в темноте квадрат и кляксы стихов на нём.
Несмотря на величие пушкинского слова, хотелось убежать от проклятого места.
Тут я даже побежал.
Почему-то на бегу я опять вообразил себе несущегося по лесу Льва Николаевича. Нет, лучше Салтыкова-Щедрина, которого мои школьные приятели называли просто — Щедрищин.
Да, воображаю себе, как он, бывший генерал-губернатор, махая лопатистой бородой, кричит:
— Воруют, все воруют! Что же сделали с моей страной?
И поделом. Нефига губернатором служить. Сиди и не высовывайся, а коли капнут на лапу, так молчи.
