Вадим Штепа - RUтопия

«Сделать» новую нацию способен именно сибирско-европейский этнический синтез, который будет сочетать в себе европейское развитие личности и широту сибирского характера. В глобальной экономике Сибирь будет тяготеть к Азиатско-Тихоокеанскому региону. Но — играя там роль Европы! В этом процессе неизбежно произойдет и новая транскультурация. Ортодоксальные деятели Московской патриархии неслучайно с таким беспокойством говорят об успехах в Сибири и на Дальнем Востоке так называемых «нетрадиционных для России», а на самом деле абсолютно традиционных и органичных для этих мест синкретических культов и религиозных движений. Нео-шаманизм, живая мифология, визионерские практики все более становятся «матрицей» специфически сибирского мышления, на основе которой затем возникают уже вполне рациональные интеллектуальные модели. Но точно таков же был и исток Европы — кельтской и эллинской.

Музыковеды, к примеру, давно уже бьются над загадкой сибирского рока, весьма отличающегося и от «питерского героического», и от «московского шутовского».[72] Сибирский рок скорее подобен шаманскому трансу. Он углубляется в древнейшие мифологические архетипы, легко делая их естественным атрибутом сегодняшнего дня («Калинов мост»). Даже сибирский панк — это не самоцельный эпатаж, как у английских родоначальников этого стиля и их русскоязычных подражателей, но несет в себе трансцендентные измерения («Гражданская оборона», Янка Дягилева, «Инструкция по выживанию», «Теплая трасса» и др.). При этом он вполне сочетается с новейшими электронными технологиями («Ят-Ха», сборник «Транссибирский экспресс»…) Так что, вполне возможно, в Сибири вскоре возникнет своя Ибица. (→ 2–5) Постколониальное развитие Сибири означает радикальное изменение ее имиджа — из «сырьевой провинции» в «место паломничества».

Все великие сибирские реки текут на Север — как бы ни пытались их «развернуть» московские антиутописты. Именно по этим рекам ныне плывет Зевс, совершая очередное «похищение Европы»…

Имя, данное при посвящении, человеку не принадлежит. Это категория метафизическая — знак открываемой сущности, нить из времени в вечность, из мира в миф. Это знают все носители новых имен — христиане и язычники, революционеры и разведчики, поэты и неформалы. Есть у них конечно и обычные имена, «как у людей» — но пользуются они ими лишь вынужденно, на общепринятом языке случайных видимостей…

«Реальность» того или иного посвящения обсуждать смысла нет — это вопрос веры, неразрешимый извне. Но главное, с чем, наверное, согласятся представители любой традиции — обретение нового имени оказывает колоссальное трансформирующее влияние на личность неофита. У него меняется психология, образ мысли, стиль жизни… И напротив — утрата или забвение нового имени обрывает эту сакральную нить, возвращает человека в профанический мир «паспортных данных».

Аналогично — и с именем той или иной страны. Его перемена влечет за собой глубокую трансформацию национального менталитета. Имя, возникающее в результате такого «посвящения», сменяет этническое самоназвание и становится символом глобальной исторической миссии. Владычица Морей, Новый Свет, Третий Рейх — именно такие символы. Таким же именем-символом был и Советский Союз — название страны, взявшей на себя миссию глобального построения коммунизма. Оценивать этот опыт можно как угодно, но любой непредвзятый исследователь непременно отметит резкий контраст между менталитетом «советского народа», ощущавшего себя субъектом мировой истории, и уровнем мышления сменивших его «дорогих россиян».

Хотя с 1917 года Россия существовала чисто «метафорически» — как и Византия после 1453-го. Извне конечно можно было по-прежнему именовать Стамбул Константинополем или Царьградом, но это была уже совершенно другая цивилизация. В ХХ веке Россия аналогичным образом превратилась в СССР. А поскольку история не знает буквальных реставраций, то попытка в 90-е годы «превратить ее обратно» не могла быть ничем иным, кроме пародии. Бывшие коммунисты, занявшиеся «возрождением России», лишь заставили воспринимать ее прежний герб как жертву биологической мутации.

Но почему же Россия не может называться просто Россией, безо всяких «новых имен»? По инерции, конечно, может, но это инерция мавзолея, непрерывная «борьба с распадом». Сегодня мы имеем дело не с кризисом «российской государственности» — ее нет с 1917 года, есть лишь сместившийся в архаику осколок советской. Но — с кризисом самой «российской идеи» как таковой, которая исторически складывалась на основе Орды и Московского царства. Она фактически уже исчерпала саму себя, отказавшись от всякого исторического творчествав пользу самоцельного удержания и укрепления существующего порядка. Но в сущности, в ней этого творчества никогда и не было — за исключением Петровской эпохи. Все остальное время она лишь сочиняла всевозможные изоляционистские и охранительные идеологии. А для творения истории необходима утопия.

Русь как трансисторический код (→ 3–1) может проявиться лишь в новой утопической цивилизации с новым именем. Относительно недавний и близкий опыт создания такой цивилизации есть — у европейских славян. Знакомство с этим опытом и его уроками представляется нам не просто поучительным, но и провиденциальным.

Югославский проект был абсолютно трансцендентен истории, которая разметала южных славян по разным конфессиям и противопоставила родственные народы друг другу. Сербы и черногорцы веками пребывали под духовным влиянием Византии, тогда как хорваты и словенцы — Ватикана. О необходимости преодоления этого раскола славянской культуры говорили многие выдающиеся люди с обеих сторон. Ярче всех, пожалуй, высказался известный хорватский писатель и путешественник XVII века Юрий Крижанич:

Мы должны хранить то, что приняли, но до ссор греческих и римских нам дела нет; пусть патриарх и папа хоть в бороды вцепятся за свое первенство, а мы не должны из-за них вести между собой раздоры.

Практическое преодоление раскола началось в конце Первой мировой войны с возникновением Югославянского комитета, созданного сербскими, хорватскими и словенскими общественными деятелями. Химерическая Австро-Венгерская империя, тиранившая южных славян, рухнула, но мир не стал более безопасным. И в переломном для российской истории 1917 году на греческом острове Корфу произошло не менее знаковое событие: сербский премьер Никола Пашич, хорват Анте Трумбич и словенец Антон Корошец подписали Декларацию о создании единого Королевства славянских наций Южной Европы. В 1918-м оно было провозглашено официально, а в 1929-м получило новое имя — Югославия.

Уникальность этого объединительного проекта состояла в том, что он впервые не предусматривал никакой конфессиональной унификации (к чему стремился православный прозелитизм Москвы и католический Рима и Польши), но был нацелен на создание новой общеславянской цивилизации. Обращение к единству культурных и языковых истоков, к общей южнославянской мифологии и совместной европейской политике существенно смягчало конфессиональные противоречия.

Южное славянство, сумев породить свой собственный цивилизационный проект, из постоянного объекта влияния извне стало самостоятельным субъектом истории, фактически — аналогом «романо-германской цивилизации», столь же конфессионально двойственной (католически-протестантской), но при этом считающейся общей культурной матрицей народов Западной Европы. В синтезе этой новой славянской цивилизации, преодолевшей конфессиональные барьеры, состоял колоссальный исторический вклад балканских народов в мировое развитие славянской культуры, которая как раз тогда в стране, считавшейся ее «главным защитником», изводилась под корень. Центр мирового славянства в 20-е годы ХХ века фактически переместился в Югославию — и неслучайно, что множество русских эмигрантов нашли себе самый добрый и надежный приют именно там.

Если выйти за рамки привычных клише, можно воспринять югославскую цивилизацию как «зеркальное отражение» западноевропейской. Если Сербия — это «Франция» славянского мира, то Хорватия — «Германия», а Словения — «Англия». (Это странное «отражение» можно прослеживать сколь угодно глубоко — например, аналогом ирландских католиков, отрезанных от Рима протестантской Англией, здесь будут обитающие на крайнем западе славянского мира, в итало-австрийских Альпах, православные словенцы — белокраинцы.) Такое сопоставление, при всей его условности, дает однако весьма наглядную картину культурного многообразия славянского мира, ничуть не уступающего западноевропейскому.