Какие основания были у Ивинской уверять в этом сестру Пастернака? Унаследовала ли она в самом деле какие-то права? Оставил ли Борис Леонидович завещание? Кому вообще принадлежат его рукописи?
Посмертный пейзаж получился таким, а не другим по воле самого Бориса Леонидовича – как результат его отношения к происходящему. После Пастернака – не значит, в данном случае, без Пастернака, в отрыве от него, но – по его чертежам.
Еще 13 августа 1959 года в письме к Жаклин де Пруайяр Пастернак готовил ее к возможным будущим бедам, прежде всего, к арестам:
«Если я протелеграфирую Вам как-нибудь: внучка подхватила ветрянку, – это будет значить, что О<льга> арестована, в моем случае будет – внук, и Вы это узнаете от нее».
При жизни Бориса Леонидовича Ивинскую никто не тронул – она нужна была властям на свободе, при Пастернаке. Благодаря ей он оказывался на виду. Она же с самого начала оказалась и соучастницей его контрабандных операций.
Деньги из-за границы начали приходить еще при жизни Бориса Леонидовича и с его согласия. Ивинская рассказывает в своих воспоминаниях, что о получении «огромных» заграничных гонораров заговорили сами власти: Пастернака вызвали в Инюрколлегию, и он «написал просьбу пришедшие на его имя из Норвежского и Швейцарского банков деньги разделить между Зинаидой Николаевной и мною поровну». Ивинская утверждает, что именно она отговорила Пастернака
«от всяких денежных распоряжений до беседы с Поликарповым.
Поликарпов, конечно, отсоветовал брать деньги за неизданный здесь роман, но обещал какие-то переиздания переводов и работу. В ответ на мои жалобы на безденежье, он бросил двусмысленную фразу: «Хорошо бы – привезли вам ваши деньги хоть в мешке, чтобы Пастернак успокоился».
Я передала Боре этот намек, и он счел, что может получать свои гонорары с благословения властей и без Инюрколлегии» (Ивинская, с. 358).
Очень трудно интерпретировать подобные мемуарные свидетельства, где все зависит от речевой интонации, от порядка передаваемых слов и желания мемуаристки оправдаться задним счетом. Впрочем, оправдание тут сомнительное: Ольга Всеволодовна признает («я передала Боре этот намек»), что инициатива запросить деньги из-за кордона принадлежит ей. Сколько тут желаемого, а сколько действительного – спросить не у кого. Пастернак в самом деле писал 1 апреля 1959 года Дмитрию Поликарпову, предлагая в случае получения гонорара часть суммы перечислить Литфонду: «Как Вы знаете, до сих пор я никаких денег за издание моего романа за границей не получал и не предпринимал никаких попыток к этому».
Поликарпов пастернаковское предложение отверг, требуя, чтобы он от денег вовсе отказался – в пользу советского Комитета защиты мира. Расценив такое требование как попытку «договора Фауста с Дьяволом», Пастернак в конце месяца писал в Управление авторских прав:
«Я отказываюсь пользоваться вкладами, имеющимися на мое имя за издание романа „Доктор Живаго“ в банках Норвегии и Швейцарии, о которых мне сообщила своим письмом Инюрколлегия».
Борис Леонидович лукавил: уже несколько раз ему по нелегальным каналам доставляли крупные суммы.
Карло Фельтринелли приводит следующие цифры, основанные на расписках Пастернака и Ивинской:
21 декабря 1957 получено 12 800 рублей,
4 июня 1958 – 4 000 рублей и еще 1 000,
в октябре – 10 000,
17 февраля 1959 – 5 000,
28 марта – 3 000,
1 августа 1959 – 5 000 рублей (Карло, с. 119).
Если к этим цифрам прибавить те, о которых прямым текстом или другим недвусмысленным образом упоминается в различных мемуарах, письмах и примечаниях к ним, то за два с половиной года, с декабря 1957 до апреля 1960, Борису Леонидовичу были доставлены:
100 000 рублей через Хайнца Шеве (за семь или восемь раз по 15 тысяч),
30 000 рублей через Герда Руге,
30 000 рублей от Жаклин через Дурову,
30 000 рублей от Д'Анджело через Гарритано.
В общей сложности – 230 800 рублей.
Чтобы представить себе, много это или мало, вспомним цены тех лет. Проезд в трамвае стоил 15 копеек, килограмм мяса – 11 рублей, книга в переплете (том из собрания сочинений Василия Ключевского) – 11 рублей, драповое пальто – 510, автомобиль «Победа» – 16 тысяч.
Весной 1959-го, как вспоминает Ивинская,
«пришел Гейнц (так в написании мемуаристки. – Ив. Т.) Шеве – высокий, еще молодой, благожелательный человек, скверно, но не без юмора говоривший по-русски. Он представился Боре как однокашник. И правда: бывший летчик, он окончил затем Марбургский университет, где почти за 45 лет до этого слушал курс знаменитого проф. Когена Борис Леонидович. И еще одно очень важное обстоятельство: Г. Шеве был ближайшим другом Джанджакомо Фельтринелли, привез от него для Б. Л. советские деньги и деликатное поручение – просить Б. Л. держаться подальше от Д'Анджело и близких ему людей. Издатель просил поддерживать связь с ним исключительно через Гейнца» (Ивинская, с. 315).
Денег действительно становилось все больше. Нужда была забыта. У Бориса Леонидовича появилось два автомобиля, хотя в те времена и один был большой редкостью. Правда, Пастернак машиной пользовался в исключительных случаях, а ездил, как все, – на электричке.
Но контрабандные гонорары стали неплохим утешением для Ольги Всеволодовны. Наконец-то она могла хоть в малой степени отыграться за все унижения – отвергнутость семьей, литературным обществом, полуофициальность. Именно в эту пору денежного достатка с Ивинской познакомилась скульптор Зоя Масленникова, закончившая к тому времени гипсовый портрет Пастернака. Наблюдательный и литературно даровитый мемуарист, она дала Ивинской едкую характеристику:
«Зимой 1959—1960 года Ивинская позвонила мне и попросила разрешения посмотреть портрет. К тому времени он был закончен и отформован в трех экземплярах, один находился в кабинете Пастернака, а два у меня, второй, по желанию Бориса Леонидовича, предназначался Ольге Всеволодовне.
Она пришла в каморку за перегородкой, в которой мы ютились на Арбате, скинула черную каракулевую жакетку, пуховый платок, и вот передо мной оказалась полная женщина порядком за сорок, с пучком светлых волос, завязанных черной лентой в конский хвост. Ее миловидное лицо не портили ни укороченный нос, ни крупный треугольный подбородок. У нее была прелестная нежная, очень белая кожа. Светло-голубым глазам слегка навыкате соответствовал цвета перванш шерстяной свитерок на манер футболки. Такие свитерки были в ту пору очень в моде, за ними стояли километровые очереди в ГУМе, но у спекулянток их можно было тут же перекупить втридорога. Туалет ее завершала черная юбка и черные замшевые ботинки на каблучках, самые дорогие и недоступные в ту пору. Она вела себя обаятельно и бесцеремонно. Любовно держала меня за руки, сидела напротив, упираясь коленями в мои, и густой волной от нее исходил шарм беззастенчивости, ума, лукавства и доверчивости, била струей женственность, пряная, как мускус. Чуть ли не первые слова ее были:
– Не говорите ему, что я у вас сегодня была впервые, я ему наврала, что уже приходила к вам» (Масленникова, с. 314—315).
Это описание нисколько не противоречит тому, что говорили об Ивинской Ахматова, Чуковская, Шаламов, Ариадна Эфрон, но – объединяет их высказывания и синтезирует. Самые верные человеческие характеристики всегда – не распадающиеся, а синтезирующие, держащиеся не союзом «но», а союзом «и». Ум и беззастенчивость.
«Когда мы уславливались о ее визите, – добавляет Масленникова, – я предупредила, что в четыре у меня начнутся уроки, но она сильно опоздала, пришла почти к четырем, я отправляла одного ученика за другим домой, что, кстати, не вызывало у нее ни малейшего смущения, никаких поползновений уйти» (там же, с. 315).
Стоит ли удивляться, что Ивинская «ни словом не обмолвилась», чтобы забрать предназначавшийся ей скульптурный портрет. И до смерти Пастернака так и не забрала.
Карл Фельтринелли, встретившийся с Хайнцем Шеве через много лет, записал его слова:
«Я доставлял деньги по поручению Фельтринелли семь или восемь раз, всего на сумму около ста тысяч рублей. Разумеется, это было рискованно, мне грозил арест, или еще мало ли что; порой у меня возникало ощущение, что ангелы-хранители просто махнули на меня рукой, решив, что раз уж я из предосторожности никогда не вожу с собой слишком больших сумм, то Бог со мной... Думаю, что и Руге не раз передавал деньги от имени Фельтринелли» (Карло, с. 154).
Одна из таких денежных передач легла в основу обвинений Ирины Емельяновой. Ивинская вспоминала:
«Как-то утром на Потаповский приехал Б. Л. и огорчился тем, что я, на ровном месте сильно повредив себе ногу, сижу в гипсе. Моя глупая неосторожность выбила его жизнь из обычной колеи, а это его раздражало больше всего. Вдруг телефонный женский голос с иностранным акцентом попросил меня придти на почтамт и взять привезенные для Б. Л. новые книги. Я догадалась, что это была Мирелла, жена журналиста Гарритано, оставшегося в Москве взамен уехавшего на родину Д'Анжело. Боря еще больше расстроился: я идти не могла, его мы от всяких встреч с незнакомыми людьми отстраняли, дома никого больше не было, а получить посылку с книгами ему очень хотелось. И тут пришли Ира и Митя. Я, конечно, поддержала Б. Л., когда он попросил Иру сходить на почтамт за посылкой. А так как она одна знала в лицо Миреллу, но спешила в институт, то Б. Л. попросил пойти с ней Митю. Дети не могли не выполнить просьбу Б. Л., они ушли. Ира получила на почтамте из рук Миреллы чемоданчик, а Митя принес его нам с Борей на Потаповский. Раскрыв чемоданчик, мы так и ахнули: взамен обещанных новых книг в нем аккуратными рядами лежали запечатанные пачки советских денег. Выложив мне на расходы одну пачку, Боря увез чемодан в Переделкино, а Ира, о действительном содержании чемодана понятия не имевшая, попала в лагерь за передачу денег... » (Ивинская, с. 358—359).
