ты любишь эти записи смешанным чувством — как бы из благодарности за мучения звука.
При этом я вполне с уважением отношусь к делу реставраторов звука.
Крючков, меж тем рассказывал, как говорили мёртвые писатели — Клюев пел, Блок был точен, Гумилёв не выговаривал половины букв. Это ему рассказала Берберова и многие вспомнили московский вечер Берберовой, когда публика висела на люстрах — и я подумол, что непонятно, ради кого теперь публика должна висеть на люстрах.
Кто он, человек, который соберёт зал для встречи — актёр? Певец?
Но актёры новой школы не склонны к содержательному монологу, они скорее объект для интервью.
Певцы не умеют говорить вовсе. Впрочем, они не умеют и петь.
А Крючков рассказывал, как в прежние времена прятали запись голоса Гумилёва: на бобине было помечено: "Николай Степанович". Отчество превратилось в фамилию.
Гумилёв, ясное дело, был фигурой неупоминания. Если бы его расстреляли в 1937 году он был бы разрешён ещё в пятидесятые, потому что 1937 год был годом санкционированной несправедливости, а вот 1921 год был ещё годом ленинских норм.
То есть были жертвы упоминаемые и неупоминаемые (не говоря уж о повешенном атамане Краснове, которого повесили-то за службу немцам — оттого романов Краснова как бы вовсе не было).
Но это я как-то отвлёкся.
Но есть ещё одно обстоятельство — литература так устроена, что сейчас записей много, а литературы мало. И, наоборот, когда литература была великаном, то звук почти не сохранялся.
Будто в замкнутом пространстве одно вытесняет другое, будто бы буква и звук не помещаются в этом объёме вместе.
При этом записывать звук вовсе не значит "озвучивать" — говорили все. Постоянно происходили читки не только стихов, но и пьес, рассказов и отрывков из романов. Сказывался дефицит множительной техники. (Поэтому-то происходило обожествление рукописи, и все эти разговоры о высокой цене рукописи, которые то горят, то нет, которые нужно "вернуть". Говорили "Мы возвращаем вам рукопись" в значении "мы вам отказываем". Сейчас-то никто рукописей не возвращает — просто нажимают Del).
В общем, оттого много произносили вслух, что распечатать или записать было сложно и дорого. Да и носители были весьма недолговечны.
Чем больше силы в технике, тем меньше её у литературы.
Орфографию потеснила фонетика.
Звук победил всё — в конце останется только шум ветра, который никто не слышит, потому что нет ушей.
Да, кстати, меня ещё упрекнули, отчего я хожу в военно-морской форме. Я люблю ходить в форме, потому что она придумана для того, чтобы люди в ней умирали. Она удобна для этого — а уж если она удобна для таких дел, то она удобна и в остальных случаях человеческого существования. Этого комфорта не нужно стыдится. Это правильный комфорт.
Впрочем, у меня была ещё одна мысль, и пожалуй, додумав, я запишу её позднее.
Извините, если кого обидел.
18 мая 2011
…Вторая мысль заключалась в том, что у современного писателя есть одна новая обязанность — самому отредактировать себя и приготовить рукописи к посмертному существованию в Сети. Никто с его произведениями работать не будет, никто не будет сличать варианты и сравнивать версии.
Никакой новый Андронников, рыщущий по свету с загадкой Н.Ф.И. невозможен.
Что ты сам успеешь поместить на какой-нибудь сайт, что потом бесследно раствориться без бэкапов, то и успеешь.
И у тебя одна надежда на одинокого сетевого археолога, что залезет в этот могильник по случайному велению поисковой машины.
Извините, если кого обидел.
18 мая 2011
Статья Гуковского "Шкловский как историк литературы".
Воспоминания А. Чудакова о Шкловском.
Глава из книги Каверина "Эпилог" "Я поднимаю руку и сдаюсь".
Отрывок из книги Семёнова "Боевая работа партии эсэров в 1918 году"
Текст статьи Виктора Ерофеева "Поминки по советской литературе"
Текст статьи Замятина "Я боюсь"
"Чулков и Левшин"
Избранные места из переписки
Переписка Шкловского с Эйхенбаумом
Переписка Шкловского с Тыняновым
Переписка Шкловского с женой Шкловской-Корди
Переписка Шкловского с Горьким
Извините, если кого обидел.
19 мая 2011
История про ответы на вопросы
— Никто не пишет майору и вопросов не задает?
— Да уж никому-то я не сдался.
— Сдаетесь?
— Смотря кому.
— Помните, как Вас принимали в пионеры?
— Да, конечно.
Во вторую очередь — в первую очередь принимали отличников, а я получил тройку накануне.
Но отличников принимали в школьном коридоре, а когда пришла моя вторая очередь, нас всех повезли в музей Ленина.
Галстук мне повязал человек, ставший потом бандитом. Некрупным, правда.
А в музее на меня больше всего произвели впечатление ботинки Ленина. Очень остроносые, с очень высокой с шнуровкой.
— А я вот интересуюсь (с), что вы думаете о блоге Б.Акунина?
До этого момента ничего не думал. И, признаться, даже не знал ничего.
Извините, если кого обидел.
19 мая 2011
История про озабоченных писателей
Я долго выжидал, наблюдая туповато-весёлые споры вокруг писем Президенту и воплей по поводу гибели литературы (Я-то и сам люблю про это порассуждать — но с точки матроса-философа, тонущего на "Титанике".
Ну, ужас, конечно, но поздняк метаться.
Так вот, всё это давно было.
И было это в 1921 году, когда Замятин написал свою знаменитую статью. Я статью эту нашёл купированной, а потом обнаружил текст, но, может, в оригинале статья в журнале "Дом Искусств" чем-то отличалась.
Итак, Замятин говорит:
"… Писатель, который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни — в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев — во "Всемирной литературе", несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе, чтобы жить — жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей, Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре "Ревизора", Тургеневу каждые два месяца по трое "Отцов и детей", Чехову — в месяц по сотне рассказов. Это кажется нелепой шуткой, но это, к несчастью, не шутка, а настоящие цифры…
Но даже и не в этом главное: голодать русские писатели привыкли. И не в бумаге дело:.главная причина молчания — не хлебная и не
