Твой друг Владимир Войнович уверял, будто его не приняли в Литературный институт потому, что сочли за еврея, а я, говорит, отродясь евреем не был, только похож. Что же, ему так и сказали: «Евреев не берём»? Критик Сарнов рассказывает, как в своё время обстояло дело с приёмом в гимназию Бориса Пастернака. Он приводит письмо директора гимназии к родителям, в котором прямо говорится, что в этом году норма приёма евреев уже выполнена, приходите в будущем году. Он пришел и Бориса приняли. Тут всё ясно.
Беспартийный и похожий на еврея Войнович, член Баварской академии изящных искусств, конечно, врет. Меня, например — и русского, и фронтовика, и члена партии, и уже печатавшегося — приёмная комиссия Литературного института тоже отвергла. И пролез я только благодаря вмешательству самого директора — царство ему небесное! — Федора Васильевича Гладкова.
В Литературном институте едва ли не треть из студентов и преподавателей были евреи. Слава Богу, норма выполнялась с русским революционным размахом, по-стахановски. Взять хотя бы наш курс: Григорий Бакланов, Семён Сорин, Григорий Поженян… Это фронтовики, но приняли и прямо из десятилетки Людмилу Шлейман, Андрея Марголина, Эдуарда Иоффе… Если по израильским законам и еврейским энциклопедиям, считающим евреями и тех, у кого только мать еврейка, то можно назвать ещё и моего друга Евгения Винокурова (он, правда, не признавал израильские законы), Михаила Коршунова, Юлю Друнину. Двое первых и женились позже на еврейках, а Юля, разойдясь с Колей Старшиновым, стала женой известного сценариста Алексея Каплера. Всего же нас было на курсе человек 25. Посчитайте…
А вот сохранившаяся у меня фотография выпускников предыдущего курса. На ней в центре — Константин Симонов, видимо, председатель экзаменационной комиссии, и 24 выпускника, из них 12 евреев (13-й, Александр Шендерович, отсутствует), 1 аварец, 1 армянка, 2 украинца и 8 русских. Восемь!.. То есть евреев 50 %, а русских — 33. Почему же не приняли Войновича? Загадка…
Через год, пишешь ты, Дементьев, опять же «именно из-за отца» тебя не приняли в Институт международных отношений. Тут, во-первых, непонятно, почему «через год», т. е в 1946-м, когда тебе исполнилось восемнадцать, ты не оказался в армии, а опять двинул в институт и после института, когда, например, поэта Владимира Корнилова забрили, ты, патриот, опять избежал солдатской лямки. Но главное в другом.
Пишешь, что при поступлении в МГИМО скрыл, что отец сидит по 58 статье, успешно сдал экзамены и был принят. Да неужели столь важный институт можно было так легко провести? Сомнительно… А дальше и вовсе диво дивное: «Но неожиданно для всех я забрал документы и уехал обратно в Калинин. Мне было стыдно, что я предал отца, он учил меня всегда говорить правду». Больше всего это неожиданно для меня: уж больно, Андрюша, это красиво, благородно и возвышенно, — совершенно как в твоих стихах: «Я ненавижу в людях ложь»… «не люблю хитрецов, не умею хитрить», «я не умею притворяться»… Или — как в рассказе Гюго о юном коммунаре, которого версальцы схватили и хотели расстрелять вместе со взрослыми, а он, дав слово вернуться, уговорил отпустить его проститься с матерью, и, не веря слову мальчишки, его отпустили, а он вернулся… А ведь до этого у тебя, друг любезный, было много времени, чтобы устыдиться за предательство. Но главное, чего стыдиться-то, если ты «ни на секунду не сомневался в невиновности отца». Значит, не было с твоей стороны никакой лжи и никакого предательства, а только видимость того и другого. И совесть твоя должна бы оставаться чистой.
Но я читаю: «Невиновность отца подтвердилась через несколько лет, когда он был реабилитирован». Можно подумать, что реабилитирован посмертно. А на самом деле — и тут открывается бездна твоего предательства — у тебя же в одной из прежних книг есть стихотворение «Тридцать седьмой», где ты пишешь, что отца посадили — «Я помню тот пасмурный час» — именно в том году. А просидел он года три и вовсе не по 58 статье. Судя по всему, отец вернулся из заключения ещё до войны. И — «сняли судимость с него». Значит, ни в каких анкетах ты и не должен был указывать, что отец сидел. Когда началась война отцу твоему Дмитрию Никитовичу было ровно сорок лет. Он подлежал скорому призыву в армию, и был призван, и прошел войну, и вернулся с орденами, и ты писал:
Я помню первый день войны…
И возвращение отца…
И ты просил его:
Отец, расскажи мне о прошлой войне…
Позволь в День Победы я рядом пройдусь,
Когда ордена ты, волнуясь, наденешь.
Из всего этого следует кошмарный для твоей биографии вывод: подавая заявления о приёме в Академию и в МГИМО ты ничего не скрывал, нечего было скрывать, и не приняли тебя вовсе не из-за отца, уже вернувшегося с войны фронтовика-орденоносца. Пока родители были живы, ты не смел вякать о своих вузовских страданиях и о беспримерном благородстве, но отец, когдэ ему было под девяносто, умер, потом и мать, она на семь лет моложе. Всё! Теперь можно. Раньше ты предал партию, комсомол и Советскую власть, а теперь предал и отца, и мать.
Братья по духу
Да ведь это доказывается и по-другому. Если советские порядки были такие, что тебя не приняли «из-за отца» в Медицинский, а потом и в Международный, то как же на следующий год приняли в Литературный — в единственный на всю страну, в идеологический, в элитный да ещё, по твоим словам, при конкурсе 15 человек на место? А как потом «сыну врага народа» советские живодёры доверили высокие посты главного редактора областного издательства, замзавотделом ЦК комсомола, и какого — пропаганды! — самого главного. Наконец, как доверили массовый журнал ЦК комсомола «Юность», выходивший тиражом в 3,5 миллиона экземпляров? Как могли эти изверги осыпать тебя премиями и орденами вплоть до ордена Ленина?
«Завтра», № 52’10
Борьба за свою гениальность
Из тех достославных соотечественников, что в воскресенье 22 ноября в телепередаче «Имя Россия» сокрушали, топтали, четвертовали, колесовали, пилили, сверлили и оплёвывали имя и образ Владимира Ильича Ленина, меня больше всего восхитил, даже умилил известный художник-миллионер Глазунов, по имени Илья, гений 1930 года рождения. Вы, возможно, переспросите: гений? Судите сами.
Только в годы контрреволюции он написал достойные кисти Рафаэля портреты великого демократа Анатолия Собчака и его сирой вдовицы Людмилы Нарусовой, любимицы тувинского народа, лучшего мэра всего земшара Юрия Лужкова и его лучшей супруги Батуриной, миллиардерши (что может быть лучше?), знаменитого поэта современности, как пишет о нем Станислав Куняев, Ильи Резника и папы римского, градоправительницы Валентины Матвиенко, благоуханной розы, выращенной в оранжерее Ленинским комсомолом пятьдесят лет тому назад, и митрополита, играющего роль замполита… Ну как же не гений! Что вам ещё надо?
Мало того. Тот же С. Куняев, главный редактор «Нашего современника» в книге «Мои глобальные победы» (Алгоритм, 2007) рассказывает, что в 1996 году Глазунов предложил журналу свои весьма пространные воспоминания под названием «Россия распятая». Ну, а как назвать иначе? «Россия на Голгофе» уже было сто раз. А «распятая» только пятьдесят, это посвежее.
Как водится, к первой публикации была сделана как бы редакционная «врезка», содержащая краткие данные об авторе. Он сам её и писал, сам и назвал себя там гением. Куняев поправил: «знаменитый». Когда пришла вёрстка номера, художник явился в редакцию, стал читать и — сразу:
«— Так не пойдёт!
— Что не пойдёт? — удивился я.
„Знаменитый“ не пойдёт.
— Хорошо. Давайте напишем „выдающийся“.
— Не пойдёт!!
— Ну „великий“?
— Нет, — отрезал Глазунов, — только „гениальный“!!! Вы не понимаете, что, печатая мою книгу в десяти номерах, вы в два-три раза поднимете тираж своего умирающего журнала».
С трудом удалось уговорить на «великий». А тираж после его 51-го «Распятия» не поднялся в 2–3 раза, наоборот — упал с 21.064 экземпляров до 16.289, но деликатнейший Куняев милосердно утаил это от мемуариста.
Но вот в 2006 году в том же «Алгоритме» вышла книга Валентина Новикова о Глазунове, и названа не как-нибудь, а «Русский гений». В предисловии, которое, судя по журналу, мог написать сам гений, в первых же строках объявляется: «Илья Глазунов снискал славу самого „скандального“ и самого выдающегося художника XX века. Безоговорочное официальное подтверждение титула „самый выдающийся художник XX века“ он получил по результатам опроса соотечественников, а ЮНЕСКО удостоило его Золотой медали Пикассо за особо выдающийся вклад в мировую культуру».
Интересно. А кто, когда, где проводил опрос? Меня, например, никто не спрашивал, и не слышал я об опросе. Но — не спорю. Раз медаль выдали, печать поставили, значит, гений. А вот имелись ли медальки ЮНЕСКО у Репина, Врубеля, Серова, Левитана, Васнецова, Сурикова, Коровина, Малявин и других хотя бы только русских художников XX века, которых наш гений заткнул за пояс как самый-самый? К тому же, всезнающий Куняев утверждает, что Глазунов терпеть не может Пикассо, художника совершенно иного склада, и считает его просто авантюристом. И это подтверждается тем, что на вопрос о любимых художниках Илья назвал в книге о нём девять имён, и Пикассо среди них нет. А В. Новиков, с восторгом говоря о Золотой медали ЮНЕСКО, умолчал, чье имя она носит. Но как же так? Если бы мне предложили медаль имени, допустим, Валентина Сорокина, разве я её принял бы? Да ни в жисть! А тут гений, а хватает…
