Ознакомительная версия.
Я не буду останавливаться на описании киевского расцвета: об этом сказано во всех учебниках истории. Но этого расцвета хватило ненадолго. Киев пал вовсе не под давлением степи, а вследствие внутреннего расслабления. Феодальные западноевропейские влияния, проникшие в Киев вместе с его западноевропейскими торговыми, дипломатическими и династическими связями, не успели создать феодализма в его чистом виде. Власть была разорвана между членами княжеского рода, между киевскими князьями и парламентаризмом Веча, между верхами и низами общества. Ростовщическая «Русская Правда» давила киевские низы, попытки киевской публицистики, - тогда исключительно церковной, вот вроде Даниила Заточника, - укрепить единую и сильную княжескую власть, - разбивались об эгоистические стремления отдельных лиц, групп и слоев. Потенциально Киев был огромной военной, политической и культурной силой. Практически эта сила поедала самое себя. Степи только и оставалось, что добить уже изнутри разлагающуюся государственность.
Вспомним основные попытки создания славянской государственности. В эпоху упадка Киева и приблизительно до нашего времени таких попыток в основном было сделано семь - я не считаю южных славян. Это Киев, Галич, Чехия, Польша, Вильна, Новгород, Москва. О причинах упадка Киева я уже говорил.
Галич был изнутри съеден боярскими феодалами, которые в борьбе с галицкими князьями не остановились перед приглашением венгерских и польских интервентов. Тот же Ярослав Осмомысл, который по «Слову о полку Игореве» «подпер горы Угорские своими железными полками, затворил Дунаю ворота, стрелял султана турецкого», уже не был самодержцем - бояре имели возможность сжечь его жену за колдовство и поднять восстание против его сына Владимира. Очередной князь галицкий - Роман прямо поставил тот вопрос, который у нас впоследствии пришлось решать Грозному: «пчел не передавить - меду не есть». Сыновья Игоря, пытались решить этот вопрос практически - перебить бояр вообще, но сами были повешены боярами. И в результате «победы феодализма» галицко-русское княжество совсем перестало существовать.
Приблизительно такой же процесс, только раздвинутый на гораздо больший промежуток времени, пережила и Польша - ее судьбу мы знаем. Литовско-русское государство, с подавляющим преобладанием чисто русских элементов, вначале было почти совершенно свободно от феодальных отношений и, как самостоятельное государство, было предано его аристократией, которая предпочла польские вольности русской дисциплине. Своеобразная форма торгового феодализма, так сказать, венецианско-ганзейского стиля развилась и в Новгороде - и новгородские низы предали Новгород и перешли на сторону Москвы (битва при реке Шелони).
Из всех попыток удалась только московская. Говорить о торговых или о производственных преимуществах Москвы, по сравнению с Киевом, Галичем, Варшавой, Вильной, Новгородом - было бы просто глупо. Говорить о внешней безопасности Москвы, - может быть, еще глупее. Но, если мы вспомним о том, что Московскую Русь основали эмигранты из Руси Киевской, то есть те люди, которым «феодальные отношения» опротивели раньше и острее, чем другим, то мы вправе будем предположить наличие у Москвы какого-то «естественного отбора» антифеодального настроения людей. Это они, эти люди и их потомки поддержали Андрея Боголюбского, и трех Иванов - Калиту, Ивана Третьего и Ивана Грозного, и это они создали тот общественный фон, на котором аристократии так и не удалось добиться реализации своих баронских прав и привилегий. Ту же мысль мы можем выразить в несколько иной форме: первая попытка создания чисто русского государства - на берегах Днепра - не удалась, не из-за «степи», которая давила Москву еще тяжелее, чем Киев, а из-за потери того основного государственного стержня, на котором вначале держался Киев и благодаря которому впоследствии одержала верх Москва. Те русские люди, которые оставили Киевщину, почти немедленно начали новое собирание земли русской и в этом отношении народные низы неизменно шли рука об руку с великими князьями.
История называет Андрея Боголюбского первым «самовластцем» северной Руси. Андрей Боголюбский, по-видимому, имел некоторые личные качества самовластия, и, конечно, еще больше имел желания самовластия: такие желания были свойственны решительно всем князьям. Было бы странно предположить существование какого бы то ни было князя, жаждавшего ограничений своей власти с чьей бы то ни было стороны. Вопрос заключается не в желании - оно, повторяю, было у всех, а в возможностях. Государственные способности Андрея Боголюбского выразились прежде всего в том, что он поставил свою ставку туда, куда было нужно: на низовую массу. И именно потому оставил и Суздаль, и Ростов, и перенес свою резиденцию во Владимир, где не было никакой аристократии, где жили «смерды и холопы, каменосечцы и древоделы и орачи». Не забудем, что незадолго до этого - в 1073 году - все эти смерды, древоделы и орачи поднимали восстания против боярской аристократии, и что, следовательно, Андрей Боголюбский действовал совсем не случайно.
С марксистской точки зрения этого поступка объяснить нельзя: родоначальник, русского царизма, «самовластец» и самодержец по глубочайшим своим убеждениям, Андрей Боголюбский начинает свою политическую карьеру переносом своей резиденции в самое «революционно-демократическое гнездо» - во Владимир. «Первый из феодалов» по марксистской концепции, он отбрасывает всякую «классовую солидарность» и становится во главе «пролетариата», во главе народных низов, чтобы сломить классовое господство своего же класса. Вспомним, что Грозный примерно таким же образом перенес свою резиденцию в Александровскую слободу и что Николая I спас на Сенатской площади «мужик в гвардейском мундире» (выражение Покровского). Все это с революционно-марксистской точки зрения никак не может быть объяснено, но именно это создало Империю Российскую.
Опираясь на низы, - и не только владимирские, а и новгородские, рязанские и киевские, - Боголюбский получил возможность обращаться с собратьями своими «не как с братьями, а как с подручниками» и разговаривать с ними в таких выражениях: «а не ходишь в моей воле, так ступай, Роман, вон из Киева, Давид - из Вышгорода, Мстислав - из Белгорода» - и князья уходили вон.
Из своего захудалого Владимира Боголюбский правил и Новгородом и Киевом, то есть территорией, равной, приблизительно, десятку современных ему западноевропейских феодальных государств. Было бы очень наивно объяснять этот факт властолюбием Боголюбского или его династическими привилегиями: властолюбивыми тенденциями переполнены все княжеские деяния того времени, а уважение к праву первородства существовало лишь в той степени, в какой это право было надлежащим образом вооружено. Боголюбский имел возможность править всей тогдашней Русью и на пятьсот лет опередить французское «централизованное государство» потому и только потому, что во Владимире, и в Новгороде, и в Киеве он сумел, найти внутренние точки опоры: массу, противостоящую боярству.
Впоследствии Карл Маркс подметит в деятельности Ивана Третьего те же политические черты и будет объяснять их тем, что московские цари, задолго до появления на свет «коммунистического манифеста» умели, де, использовать «внутреннюю классовую борьбу» в уделах своих конкурентов. Маркс не понял, да, вероятно, и органически понять не мог того, что дело шло не о классовой борьбе, а о национальном единстве, на сторону которого становились прежде всего русские низы - «мизинные люди», по терминологии того времени. Эти мизинные люди вовсе не собирались истреблять ни бояр, ни воевод, и они хотели именно того, что марксизм считает принципиально невозможным: общенациональной надклассовой власти, которая каждому классу указала бы его место и его тягло. Мизинные люди такую власть и создали, без них ни Боголюбский, ни Калита, ни Иваны Третий и Грозный не смогли бы бороться одновременно и с удельными князьями и с ордой, не говоря уже о шведах и поляках. Для того, чтобы создать из Москвы центр империи (Москва была империей и до Петра - то есть была огромным и многонациональным государством) - нужны были какие-то очень серьезные опорные точки. Так называемая «большая история», ковыряясь в мельчайших делах «больших людей», систематически замалчивает большие дела маленьких людей. Эту характерную черту нашей историографии, - впрочем, всякой историографии в мире, - мы видим у всех историков, начиная от тех, которые описывают Олега, и кончая теми, которые описывают Деникина. Академик Шмурло, перечисляя в восьми пунктах «причины усиления Москвы», в первом пункте говорит о «географическом положении Москвы», во втором о «центральном положении Московского княжества» (что, собственно, одно и то же) и в третьем - о «личных свойствах и политике великих князей". О влиянии "массы", народа - не сказано ни слова. Только мельком говорит наш академик о том, что земщина "стала цепляться за Москву не раньше, чем выяснились выгоды от перехода на ее сторону". Но тогда, почему же, задолго до реализации каких бы то ни было выгод, Боголюбский перенес свою ставку на мизинный и плебейский Владимир? Очень сомнительна также и попытка вывести успехи центральной власти из личных наследственных качеств ее носителей. Боголюбский, как известно, сыновей не имел, так что о передаче каких бы то ни б ы ло наследственных качеств можно говорить только с очень большой натяжкой. Первые московские князья Даниил и Юрий были связаны с первым "единовластием" северной России только очень отдаленными родственными связями, - а их политика была прямым продолжением политики Боголюбского. Иван Калита с его сыновьями, Дмитрий Донской, оба Василия, все три Ивана - все они вели приблизительно одну и ту же политику: совершенно исключительный случай столь длительной передачи наследственных свойств. Не будет ли проще объяснить это общественной обстановкой, вызвавшей у ряда средне разумных и очень культурных (по тогдашним условиям) людей средне разумную и культурную реакцию на эту обстановку. Общественная, то есть, главным образом, психологическая обстановка, была почти неизменной - неизменной оставалась и реакция. Что же касается культурности и "государственности", то кто же имеет на нее большие шансы, чем человек, который с детской своей кроватки воспитывается в традициях самой высокой культуры данной эпохи и самого обостренного чувства государственности? Здесь прискорбное французское словечко Людовика XIV - "государство - это я", - получает несколько иной смысл: «я - это государство», вне «государства» у меня нет никаких интересов, мы - едино, «да будет два во плоть едину», как говорит Церковь о браке. Здесь есть полное слияние личных и государственных интересов и идеальная профессиональная подготовка будущего носителя власти. И поскольку эти условия налицо - владимирско-московские князья действовали так же однотипно, как впоследствии действовали русские императоры от Павла I до Николая II, включительно.
Ознакомительная версия.
