Исполняемые песни почти все носили антифонный характер, т. е. были куплетной формы, причем певцы пели их, соблюдая очередь.
Рядом с ними, на полу, стояли пиалы (чайные чашки) с зеленым чаем, которым они себя время от времени подкрепляли.
Я могу смело сказать, что никогда не видал и не слыхал артистов, певших с таким огромным подъемом и одушевлением, как эти два текинских барда… У тенора и без того было лицо пророка, а во время пения лицо это прямо-таки одухотворялось и оба, как баритон, так и тенор, несмотря на то, что сами себе аккомпанировали, сопровождали свое пение жестикуляцией. При этом был удивителен жест правой руки у тенора, такой жест, которым человек обыкновенно желает убедить другого в чем-либо.
Но всего поразительнее для меня была та тесситура голоса, которой держался все время тенор.
Такой колоссальной высоты звука мне никогда не приходилось слышать, причем звуки эта брались не микстом и не фальцетом, а прямо грудью.
После каждой песни к певцам подходил кто-нибудь из текинцев и вытирал их лица шелковым платком.
Пели они мне наиболее популярные, народные текинские песни, из которых я записал следующие: «Нар-Алачи» (песня о гранатовом дереве), «Дос-Магомет и Биби» (песня о девушке Биби и ее убийстве), «Гулма-Мет» и «Кул-Сейдах» (военные песни), «Кариба Шах-Сенем» (хивинская песня), «Хейбра и Хургана» (молодой муж) и «Ай-Джа-ман» (текинская песня).
Они все довольно разнохарактерны, особенно в ритмическом отношении. Во всяком случае, по своему мелодическому рисунку, они более разнообразны, чем песни кавказцев.
Темой для песни, большею частью, служат подвиги аламанов (разбойников), любовные похождения и военные события древних лет.
Музыканты на своих длинных флейтах (которые они держат совершенно прямо) играли стоя и, время от времени, не прерывая игры, делали какие-то странные поклоны то нам, то друг другу. Лица у них были серьезные и сосредоточенные.
Между прочим, они сыграли очень красивую свадебную песнь — «Курте-Гемми» (молодая невеста).
От всего, что я слышал, я получил огромное наслаждение, как слуховое, так и зрительное.
По окончании сеанса и после того, как я горячо поблагодарил текинских артистов, я сказал Ф. А. Михайлову: «Долг платежом красен. Текинцы поподчивали меня своей музыкой и, как вы думаете, Ф. А. не сыграть ли и мне что-нибудь на вашем рояле? Любопытно было бы знать, что они скажут на нашу музыку!»
Полковник горячо ухватился за эту мысль и все мы, здесь присутствовавшие, русские и текинцы, перешли в другую комнату, где стоял прекрасный рояль.
Я сел за инструмент и сыграл кое-что из произведений Грига, Шопена и Чайковского, а в заключение исполнил «Трепак» Рубинштейна.
Русские дамы и мужчины наговорили мне массу любезностей, много и долго меня благодарили, но главная моя публика, текинцы — увы — совсем не отозвались на произведения корифеев европейской музыки. Лица их выражали полнейшее равнодушие, а в особенно громких или бравурных местах они даже морщились.
Мне стало обидно за нашу музыку и, видя, что эти сыны природы совершенно не реагируют на нее, я решил угостить текинцев их собственной музыкой из только что записанных мною песен. И, сев за рояль, я сыграл им несколько мелодий.
Тут картина сразу изменилась. На лицах текинцев выразилось удивление и восторг. С радостными возгласами «Чау, чау!», они окружили меня и напряженно слушали.
И, таким образом, сделав уступку текинскому национализму, я добился того, что в конце концов мы остались довольны друг другом и, взаимно пожелав всего лучшего, мы простились с ними.
Не менее музыки и пения текинцы любят сказки.
И сказочник (часто странствующий дервиш) всегда находит в кибитке текинца радушный и почетный прием.
Любовь к сказкам, впрочем, свойственна всем народам Востока и особенно народам Туркестана, который с древних времен был ареной кровавых битв и разбойничьих набегов.
Да, кроме того, стихийные явления природы (землетрясения, сильные бури и т. п.) дают не мало пищи народной фантазии.
Героями текинских сказок являются большею частью аламаны (разбойники) и злые духи, мешающие и насмехающиеся над ними.
Хитрость и изворотливость — качества, играющие большую роль в их сказках.
Как образец, приведу вам здесь пересказ одной из лучших текинских сказок, слышанной мною от одного старого асхабадского туземца.
Сказка о Ядур-Хане. (Хане-ослике).
Славен и велик был великолепный Ядур-Хан! Он властвовал над Салорами, Текинцами и Огузами по всей долине Аму-Дарьи и по всему Мерву.
То, что я хочу вам рассказать, произошло тысячи лет тому назад, но Аллах ведает, что уста мои не лгут и чисты, как воды горного ручья Хорасена!
Прозвище «великолепного» Ядур-Хан получил после того, как возвратился из похода против соседнего племени Беджне.
Селение и аул Беджне он во славу Аллаха предал огню, жителей убил, женщин и девушек обесчестил и с награбленным добром гордо возвратился в родной Анау. И приближенные его сейчас же, при всем народе провозгласили Ядур-Хана «великолепным» (Юж-Гют).
Не только с врагами, но и с своими подданными Ядур-Хан был грозен и суров. У него, между прочим, была страсть ко всяким развлечениям и зрелищам, а главное его удовольствие состояло в рубке голов попадавшихся ему навстречу людей. Эта ханская привычка создала в стране массу недовольных, но все эти люди молчали по той простой причине, что у них уже не было головы. А те, которые еще носили на плечах свои головы, уж и этим были довольны и потому тоже молчали. Наконец, стоило жителям только не попадаться Хану навстречу — и все обходилось по-хорошему. Оттого текинцы вылезали лишь по ночам из своих кибиток, когда знали, что «великолепный» Хан почивает сном праведным. И такая счастливая жизнь шла годы. Днем Хан в сопровождении двух молодцов-палачей из Фарсистана рыскал по Мерву и Анау, а ночью его верные текинцы выходили дышать ароматом степных цветов и радовались, что они еще живы.
Но верна текинская пословица: «И солнце когда-нибудь погаснет».
Все это кончилось чудесно и неожиданно!
В один прекрасный день, на базаре в Мерве появился таинственный дервиш, старый-престарый, и начал смущать добрых текинцев нехорошими словами. Он даже открыто порицал страсть Ядур-Хана к «развлечениям» и в своей дерзости дошел до того, что высказал предположение о том, что Аллах наделил текинцев головами не столько для развлечения Хана, сколько для их собственной надобности…
Услыхав от своих приближенных о такой неслыханной дерзости, Ядур-Хан задрожал справедливым гневом и приказал сейчас же представить старца пред свои грозные очи.
Телохранители Хана, тут же на базаре, немедля схватили дервиша и привели его связанного во дворец, где Хан, окруженный советниками и приближенными, встретил дерзкого преступника словами:
«Ты ли, собака, осмелился лаять на повелителя Мерва и Анау?
„Ты ли учил, бродяга, народ на базаре, что у них голова собственная?“ и, обратясь к стоявшему поблизости главному сборщику податей Абдул-Гази, Хан спросил его:
„Скажи этой старой собаке, чья голова у тебя на плечах!“ Побледневший сановник отвечал: „Голова, которую я, недостойный раб, временно осмеливаюсь носить — твоя, великий Хан!“
„Ты слышал, презренный червь“, закричал Хан на дервиша, „а сейчас я покажу тебе, чья у тебя самого голова на плечах!“
Хан хлопнул три раза в ладоши, и в дверях показались два дюжих палача-фарсистанца со сверкающими саблями в руках…
„Остановись, Ядур-Хан“, спокойно сказал дервиш. „Одумайся!“
„Да будь я ослом, если есть здесь о чем думать!“ воскликнул Хан.
И только успел он произнести эти слова, как совершилось удивительное чудо! (Аллах ведает, что я говорю правду!) Вместо Хана стоял маленький смирный ослик, а что касается дервиша, то он исчез, и слышен был только какой-то странный, постепенно удалявшийся хохот…
Советники, приближенные и палачи долго оставались в немом оцепенении, а ослик, шевеля своими длинными ушами, смирно стоял и тупыми глазами посматривал на изумленных и перетрусивших людей.
Первым пришел в себя Абдул-Гази, сборщик податей. Он, предварительно, преклонившись перед осликом, предложил закрыть все двери и выходы дворца и составить совет, как быть и как поступить в новом положении.
И, посоветовавшись, порешили скрыть от народа странную перемену, происшедшую с Ханом, дабы не слишком опечалить верных текинцев. Кроме того, постановили сообща править страной, предоставив ослику всякие удобства, вплоть до помещения его в ханских комнатах. А жен Хана умертвить и вместо них приобрести несколько ослиц.
Как порешили, так и сделали!
Ослик прожил еще 20 лет, 20 месяцев и 20 дней и, когда издох, то был похоронен с большой пышностью около Анау в местности, которую до сих пор называют Ядур-Карыб (ослиная могила).
