К этому сражению с бурдюками следует отнестись с уважением не только потому, что оно является вполне законной самообороной, но и потому, что Хитроумный Идальго, движимый безумием и прикрываясь сомнамбулизмом, совершает одно из самых радостных и невозможных деяний, нечто из области запретных желаний, а именно, вкушает от великого наслаждения — пронзить плоть мехов с вином.
Бурдюк — зверь, отяжелевший от крови; кажется, что он обезглавлен и повержен, но тело его исполнено волнующей жизненной силы.
А если бурдюков несколько, то это всегда чревато обманом, который мне открылся в харчевнях и на постоялых дворах, и который также может оправдать побоище: из шести только в одном хорошее вино, а хозяин об этом помалкивает и наливает из него лишь себе, да нескольким друзьям-приятелям.
Мне всегда особенно нравилась эта ночная сцена из «Дон Кихота», она приносит нечто вроде удовлетворения и равновесия, ведь в ней происходит то, что мы сами хотели бы сделать, дабы отдать на заклание нашу тягу к разрушению и насилию.
Настоящий рыцарь был просто обязан сразить сам дух толстобрюхой, чудовищной пресыщенности, что содержится в винных мехах, подстрекающих к убийствам в пьяном угаре.
Хотелось бы лицемерно приписать поступку Дон Кихота иные, благородные, мотивы, но он сделал это именно по указанной причине, а еще потому, что были те мехи сосудами мрака, и к тому же было приятно, прикрывшись безумием, видеть, как кровавое вино заполняет ночь, ведь под рукой все равно не оказалось кувшина, куда полуодетый кровопускатель мог бы отцедить кровь.
Бурдюки потерпели сокрушительное и окончательное поражение: никогда больше их не наполнят воздухом, прежде чем залить новое вино; так и останутся они дырявыми шкурами, обносками, непригодными для будущих урожаев.
Потому-то хозяина постоялого двора так и взбесила ночная атака, приведшая к прободению его бурдюков, доверху полных крепкого рубинового вальдепеньяса[37].
Дон Кихот испытал изысканное опьянение, изукрасив живописными геморрагиями кровавый символ, и всласть насладился вином, словно на лучшей в мире антипопойке.
Возможно, так Сервантес исполнил заветную мечту о поэтическом опьянении, которая порой посещала его, и утолил свое тайное желание.
Сальвадор де Мадариага
Дон Кихот, европеец
Из книги Путеводитель для читателя «Дон Кихота»
Перевод И. Ершова
Даже имя у него европейское. И в куда большей степени, чем может показаться. Немало испанских ученых мужей во главе с Родригесом Марином[38] штудировали андалузские и ламанчские церковные записи о крещении в поисках всевозможных Кихано, Кихада и Кесада — так твердо верили они в то, что Сервантес дал своему герою имя, образованное от одного из испанских имен, что начинаются на Quix- или Ques-. Напрасный труд. Скорее им стоило присмотреться к знакам, щедро разбросанным Сервантесом по страницам книги: ему дела нет до того, как будут звать идальго, которого он собирается сделать странствующим рыцарем, — потому-то он так запросто и позволяет ему возглашать, что он по прямой мужской линии происходит от героического Quijada, как и, не колеблясь, сообщает, что его зовут Алонсо Кихано. Похоже, единственное, что было для него важно, — это Quij-, да и то не слишком.
На самом деле Сервантесу совершенно безразлично, как начинается имя его героя. Ему важно, чем оно кончается. Не Quix-, a −ote. Ведь именно эти три буквы составляют окончание имени Lanzarote — Lancelot по-испански. Так что трудяги-ученые пошли самым неверным путем, приняв окончание имени за нечто произвольное, а начало — за нечто непременное, тогда как для Сервантеса именно окончание слова было неотменимо, а начало — случайно. Он не имел в виду живописать карикатурного ламанчского идальго, которому подсунул книги о рыцарстве и даже доверил статус странствующего рыцаря, какового списывал со своих знакомых; нет, это карикатура на странствующего рыцаря, подражателя Ланселота. Имя? Да любое, лишь бы заканчивалось на −ote.
Это отправной пункт. Далее он начал вспоминать испанские слова, которые заканчивались бы на −ote. И тогда, быть может, у него в памяти возникло одно слово, которое должно было заставить его весело расхохотаться, как случалось всегда, когда ему в голову приходил удачный каламбур — ему нравилось играть словами, как и Шекспиру, и Мольеру. Словом quijote называется часть доспеха, защищающая ногу от таза до колена. Чего ж еще? Дон Кихот получил весьма подходящее имя.
Таким образом, это самое Quij- входит в историю — чтобы ввести припозднившегося героя в круг современников. Сервантес принимается намекать на некоего идальго: «Иные утверждают, что он носил фамилию Кихада, иные — Кесада[39]. В сем случае авторы, писавшие о нем, расходятся; однако ж у нас есть все основания полагать, что фамилия его была Кехана. Впрочем, для нашего рассказа это не имеет существенного значения»[40]. И тем самым он загодя сбрасывает со счетов все усилия будущих эрудитов, силившихся напасть на след фамилии, которая начиналась бы на Quix-, Более того, когда умная и сообразительная Доротея, погрузившись с головой в интригу (задуманную священником и цирюльником, дабы заманить идальго домой), преобразилась в принцессу Микомикону, она без всяких раздумий заявила, что ее спасителем от великана Пандафиланда Мрачноокого должен стать некий ламанчский рыцарь по имени Дон Асот или Дон Хигот[41]. Непременное −ote перед нами.
Тем самым наш испанский герой оказывается прямым наследником Ланселота, так как, уцепившись за европейскую рыцарскую легенду, связывающую воедино три знаменитые темы, обретает франко-британскую генеалогию.
Из Франции, Британии и Великого Рима
Дон Кихот не медлит с объявлением своей родословной. Уже во время одного из первых своих приключений в ответ на требование объяснить, «что такое странствующие рыцари», следует: «Разве ваши милости незнакомы с анналами английской истории, — в свою очередь спросил Дон Кихот, — в коих повествуется о славных подвигах короля Артура, которого мы на своем кастильском наречии обыкновенно именуем Артусом? <…> Ну так вот, при этом добром короле был учрежден славный рыцарский орден Рыцарей Круглого Стола, а Рыцарь Озера Ланцелот, согласно тому же преданию, в это самое время воспылал любовью к королеве Джиневре». Его и вспоминает Дон Кихот, цитируя:
Никогда так нежно дамы
Не пеклись о паладине,
Как пеклись о Ланселоте,
Из Британии прибывшем[42].
Итак, имя нашего Дон Кихота пришло из Британии, или, иначе, из Англии. Однако, как случилось и с самим Ланселотом, пришло оно французской дорогой: поскольку quijote, использованное Сервантесом, дабы окрестить своего героя, взято из словаря военных терминов и, в свою очередь, заимствовано нашим языком из французского: та же самая часть доспеха, что защищает таз, или бедро (cuisse), называется cuissot[43]. Отсюда вывод: эта буква Е, которую наш герой заимствует из кастильского в подражание той, что мы добавляем к имени Lancelot, чтобы сделать из него Lanzarote, это ошибка, фальшивка, пришедшая из-за Пиренеев — способ обрести эдакую универсальность, перевалив через горы. Дон Кихоту надлежало расстаться с Е, подобно тому, как это произошло с Lanzarote, и так же, как тот звался Lancelot, нашему герою предстояло сделаться Quixot’ом по-английски и Cuissot’ом по-французски. Очевидно, для Сервантеса это имя звучало как don Cuissot de la Mancha (Don Quichot звался он в первых французских изданиях.)
И вряд ли кто-нибудь поверит, будто речь тут идет просто об именах (не говоря уж о том, что просто имен не бывает: они почти всегда значимы). Несмотря на сатирический замысел, шедевр Сервантеса вписывается в широкий поток мифов и рыцарских преданий, омывавший в Средние века своим мощным течением Центральную и Западную Европу и напитывавший все страны, которые пересекал. Сколь бы экстравагантны ни были самые причудливые его всплески, воды его несли с собой просвещение, предлагая образцы стойкости, самоотречения, милосердия, уважения к женщине и — что особенно важно — хорошего вкуса при оценке человеческих поступков. Одно из величайших завоеваний Сервантеса, невзирая на всесокрушающую силу сатиры, которую он обрушил на этот литературный жанр, состоит в том, что весь набор добродетелей, воплотившихся в странствующем рыцарстве, он сохранил в целости и невредимости; потому-то Дон Кихот всегда являет собой образец рыцарских добродетелей, стяжая восторг и уважение даже у тех, кто громче всех смеется над его безумствами.
Дело в том, что, несмотря на все свои безрассудства, Дон Кихоту всегда удается сохранять важнейшую типично европейскую черту — чувство собственного достоинства. Он испанский кабальеро — другими словами, человек, передвигающийся верхом. На языке сегодняшнего дня это значит, что он путешествует первым классом или владеет автомобилем. Именно так и никак иначе считалось в ту пору. Во времена, когда родилось слово caballero, лошадь была предметом роскоши и стоила нескольких быков. А значит, образ жизни рыцаря-кабальеро был не таким, как у обычных людей: в материальном отношении — более удобным; в моральном — более обязывающим, ибо само собой разумелось и даже вменялось ему в долг приходить на помощь нуждающимся в ней. Рыцарь был человеком благородным, сеньором по праву рождения (senor natural) — именно таким полагает себя и Дон Кихот по отношению к Санчо, что и демонстрирует, призвав того сесть рядом с ним, около козопасов: «…будем есть с одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно все на свете уравнивает». Мысль целиком европейская, противопоставляющая природное значение человека значению формальному, почитающая его достоинства выше статуса, а не наоборот.
