(VIII. 82)
"Мне часто вспоминается, - пишет Добролюбов другу в Москву, - уютный московский уголок[?] Такого уголка я здесь до сих пор не завёл себе. Здесь всё смотрит официально, и лучшие мои знакомые удивятся, если вдруг откроют во мне, например, юного котёнка, желающего прыгать и ластиться. Здесь я должен являться не иначе как суровым критиком, исправным корректором и расторопным журналистом" (IX. 357). "Суров и я сделался!..", "Я должен являться суровым[?]"; "Суров ты был", - резюмирует уже после смерти критика Добролюбова поэт Некрасов. Всё было подчинено великой жизненной цели - пробуждению России. "Поверь, - пишет он М.И. Шемановскому, - что в жизни есть ещё интересы, которые могут и должны зажечь всё наше тёмное существо и своим огнём осветить и согреть наше тёмное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются[?] в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси; вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность, к созданию её должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей" (IX. 357). Духовная натура Добролюбова была почти всесильна. Физическая не выдерживала и ломалась. Не складывалась личная жизнь, не устраивался быт. Да и не до того было.
Наконец по решительному настоянию Некрасова и Чернышевского на данные "Современником" деньги Добролюбов уезжает за границу лечиться, подчиняясь основному аргументу: он нужен работе, журналу, литературе, обществу, стране.
"КАК ЖЕНЩИНУ, ТЫ РОДИНУ ЛЮБИЛ"
И вот здесь-то, в этот последний год его, жизнь вдруг развернулась перед ним в красоте, богатстве и блеске. Европа - Германия, Франция, Швейцария, Италия, Греция: Лейпциг, Париж, Веймар, Рим, Неаполь, Афины. К тому же впервые в жизни он был отдыхающим, свободным человеком, ехал "праздным" курортником. Не только прелесть полуюжной и южной природы и памятники вековой культуры, но и сам быт, уют, тоже веками создававшиеся, самый склад жизни, нескованной, естественной, простой, - всё словно рассчитано было, чтобы после холодного внешне и внутренне чиновничьего Петербурга и постоянного ему противостояния пробудились забытые "инстинкты юные". В одном из последних парижских писем Добролюбов пишет, как бы делая открытие и удивляясь: "Здесь я начинаю приучаться смотреть и на себя как на человека, имеющего право жить и пользоваться жизнью, а не призванного к тому только, чтобы упражнять свои таланты на пользу человечества[?] Здесь я проще, развязнее, более сжит со всем окружающим. В СПб. (Санкт-Петербурге. - Н.С.) есть люди, которых я уважаю, для которых готов на всевозможные жертвы: есть там люди, которые меня ценят и любят: есть такие, с которыми я связан "высоким единством идей и стремлений". Ничего этого нет в Париже. Но зато здесь я нашёл то, чего нигде не видел, - людей, с которыми легко живётся, весело проводится время, людей, к которым тянет беспрестанно, не за то, что они представители высоких идей, а за них самих, за их милые, живые личности" (IX. 454-455).
Жизнь представала во всей прелести и соблазнительности, дразнила и искушала. Пробудился и ещё один "инстинкт юный", пришло серьёзное увлечение - итальянкой Ильегондой Фиокки. Добролюбов хотел жениться. Родители девушки были не против. Правда, при одном условии: нужно было не возвращаться в холодную, убийственную для его тела и изнурительную для его духа бюрократизированную Россию, а остаться в благословенной Италии, как сказал другой поэт, "под пленительным небом Сицилии" (Фиокки жила в Мессине). Можно было не ехать к "представителям высоких идей" и к оставленным там братьям и сёстрам, а задержаться здесь с "милыми, живыми личностями", среди людей, с которыми легко живётся, весело проводится время, к которым тянет беспрестанно. Впрочем, здесь не было ни борьбы, ни преодолений, потому что не было ни сомнений, ни колебаний. Как будто он мог замазать и приглушить то, что назвал в статье о Достоевском "болью о человеке" - в этой боли он увидел главную черту Достоевского. Этой "болью о человеке" болела его Родина, этой "болью о человеке", рано заразившись, он проболел всю жизнь. Ведь и всё время пребывания в Европе он работает на Россию и для России: стихи, рецензии, статьи идут и идут в "Современник". Сами итальянские события, тогда бурные, являются в статьях Добролюбова, по словам Антоновича, как "довольно прозрачные кивания на домашние дела, и он как бы хотел сказать: при отрадных явлениях"; "Вот если бы и у нас так", а при безотрадных: "Точь-в-точь как у нас".
Летом 1861 года с обострением болезни Добролюбов долго и трудно через Одессу, Харьков, Москву добирался в Петербург. Заезжал и в Нижний Новгород. "В первый же день приезда, - вспоминала сестра, - он позвал меня и старшую сестру Анну пойти с ним на кладбище, где похоронены наши родители. Там бросился он на могилы отца и матери и заплакал, просто громко зарыдал, как ребёнок". Прощался: ведь и до собственной могилы оставались считаные месяцы. И в эти последние свои дни он как будто стремился передать, перелить, перекачать все свои мысли и чувства, все свои силы в набирающую силу жизнь своей страны, своей родины - России. "С начала 1858 года, - говорил Чернышевский, - не проходило ни одного месяца без того, чтобы[?] мы настойчиво не убеждали его работать меньше, беречь себя[?] Иногда обещался он отдохнуть, но никогда не в силах был удержаться от страстного труда. Да и мог ли он беречь себя? Он чувствовал, что его труды могущественно ускоряют ход нашего развития, и он торопил, торопил время[?]" Торопил, и догонял, и обгонял. Незадолго до смерти им были написаны стихи:
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен,
Но зато родному краю
Верно буду я известен.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою[?]
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезёю.
(VIII. 87)
Обсудить на форуме
Большой поэт маленького народа
Большой поэт маленького народа
5 ноября 2011 года народ манси потерял своего первого профессионального писателя Ювана Шесталова. Родился он 22 июня 1937 года в деревне Камрадка Березовского района Ханты-Мансийского национального округа в семье колхозника-манси.
В 1954 году окончил Березовскую среднюю школу-интернат, несколько лет учился в Ленинградском педагогическом институте им. Герцена на факультете народов Крайнего Севера; в 1965 году окончил Тюменский пединститут.
Первые стихи поэта были напечатаны в 1957 году в ханты-мансийской окружной газете "Ленинская правда" на мансийском языке и в журнале "Нева" - на русском.
В 1958 году на мансийском языке вышла первая книга стихов Ювана Шесталова "Макем ат" ("Дыхание родной земли"), а в 1959 году - первая книга стихов на русском - "Пойте, мои звёзды". Затем последовали книги "Огонь на льду", "Радуга в сердце". Юван Шесталов печатался в журналах "Звезда", "Юность", "Дружба народов", "Урал", "Сибирские огни", "Молодая гвардия" и других. В 1967 году увидел свет сборник стихов "Глаза белой ночи" и сборник "Эпос".
Стихи Ювана Шесталова самобытны, свежи, искренни и, что сегодня нечасто встретишь в поэзии, светлы и жизнеутверждающи.
Творчество Ю. Шесталова высоко ценили поэты Михаил Светлов, Александр Прокофьев, Михаил Дудин, Наталья Грудинина.
Поэтическим наставником Шесталова был Светлов. В июле 1959 года "Литературная газета" опубликовала подборку стихов молодого мансийского поэта с предисловием мэтра. "Это, безусловно, талантливый человек, - писал о Шесталове Светлов. - Он удивительно легко бывает необыкновенным в обыкновенном. Значит, он, безусловно, талантлив. Как вообще угадывается талант? Он может, я не могу. Значит, он - талант. Разве могу я так писать:
Сосен мёрзлый звон над нами
Слышится в тиши.
Стынут в тёплой снежной яме
Три живых души.
Три души на белом свете:
Мама, я и пёс.
Нам уснуть в попутной яме
Не даёт мороз..."
Юван Шесталов и в прозе - поэт. В 1964 году выходит повесть "Синий ветер каслания", в 1966 году она переиздана издательствами "Художественная литература", "Детская литература". Что-то романтичное, зовущее в дорогу звучит в самом заглавии произведения... Звучит даже тогда, когда ещё не знаешь, что каслание - это большое кочевье оленеводов, сотни дней и ночей в пути, тысячи километров тайги и тундры - от берегов Оби до предгорий Урала и обратно. Поэтический образ вечной дороги, бегущей под полозьями нарты, проходит через всю книгу.
