Ознакомительная версия.
Помню, однажды зашел в столовую «Ленинки», чтобы не в первый раз пообедать чаем, а ко мне подошел мужчина и сунул в руку свои бутерброды. И я, первый раз побывав в роли получившего подаяние нищего, бесконечно удивлялся: что толкает людей на такие поступки, ведь легче и проще жить, как будто это не твое дело? Может, эти бутерброды потом меня обязали продолжать учиться? Потому что эта жертва была бы бессмысленна, если бы я пошел в «кооператоры».
Тогда, и в 1988-м, и в 1991-м, и в 1993-м при «размышлении юноши о выборе профессии» я четко понимал, что перемены в стране всерьез и надолго. И если заняться каким-нибудь бизнесом, желательно новым, бесконкурентным, чтобы не убили, то будешь «стоять у истоков» и обязательно через 10 лет станешь миллионером. Это понятно не из сегодняшнего дня, задним числом, это было предельно ясно уже тогда.
Но зачем миллионы тому, кто научился за эти годы жить на полстипендии (потому что вторая половина тратилась на книжки)? Все, кроме философии, нам было бесконечно скучно. Лучше умереть на месте, чем стать бизнесменом, заниматься какой-то бухгалтерией, выписывать какие-то счета-фактуры… Или идти в депутаты, чтобы орать где-то на митингах перед какими-то гоблинами с перекошенным ртом? Нет, спасибо.
Мы были молоды и счастливы, мы влюблялись и ссорились, пели и пили. И часами день и ночь (особенно ночь) спорили о понятиях «энтелехии» у Аристотеля и «апокатастасиса» у Оригена, о проекте «арс магна» Раймунда Лулия и эстетике Адорно, трансцендентальной способности воображения у Канта и «Философско-экономических рукописях 44 года» Маркса, о различии между ранним и поздним Витгенштейном, а также между ранним и поздним Хайдеггером, об искажениях, коим подвергся Деррида у Поля де Манна.
Мы также вникали в дискуссию между Ильенковым и Дубровским об идеальном и между Лиотаром и Хабермасом о модерне. Мы переводили Эриугену и Фому Аквинского, Бодрийара и Лаку-Лабарта, Фуко и Слотердайка, Маклюэна и Тоффлера, Блоха и Лумана. Писали эссе о Бахтине и Розанове, «Старей Эдде» и «Дао де дзин», Гурджиеве и Пхагаване Шри Раджнише Ошо, Кьеркегоре и Федорове, Ницше и Андрее Белом, Шеллинге и Лукаче, Беньямине и Маркузе, Ролане Барте и Делезе.
Мы слушали классику Баха и Гайдна, Грига и Шопена, Стравинского и Брукнера, Прокофьева и Шнитке. Мы слушали джаз Майлза Дэвиса, Чарли Мингуса, Бена Уэбстера, Джона Колтрейна и Телониуса Монка, Субраманиама и Чика Кориа. Мы слушали рок «Дорз» и «Пинк Флойд», «Джетро Талл» и «Лед Зеппелин», «Эмерсон, Лейк и Палмер» и «Махавишну Оркеста», «Квин» и «Урия Хип», Дэвида Боуи и Брайна Ино, Эндрю Ллойд Вебера и Фрэнка Заппы. Мы слушали «Аквариум» и «Кенгуру», Сергея Курехина и Михаила Щербакова, Высоцкого и Визбора, Агафонова и Вертинского…
Мы читали Достоевского и Лескова, Кафку и Гессе, Кортасара и Борхеса, Патрика Зюскинда и Джулиана Барнса, Курта Воннегута и Умберто Эко, стихи Лорки и Элиота, Рембо и Каммингса, Гумилева и Северянина, Хлебникова и Маяковского.
И эта богемная жизнь в «абсолютном духе» (то есть в духе, отрешенном от экономики и политики), была посреди безобразия, описанного выше. И это было бесконечно удивительно: почему этот «философский рай», этот «пятилетний выходной», этот бесконечный кайф размышлений, любви, общения и творчества все же есть? Ведь этого уж точно могло не быть, по всем законам жесткой экономики и шоковой терапии. Мы должны были исчезнуть, как самое ненужное и бесполезное из всего ненужного и бесполезного. Легче и проще представить мир, в котором этого нет, достаточно было выглянуть в окно…
В 1993 году в свет вышел сборник работ Мартина Хайдеггера в переводе В. Бибихина «Время и бытие». Конечно, это было не первое издание Хайдеггера в нашей стране, и с работой «Что такое метафизика?» я познакомился летом после первого курса. Но когда еще раз перечитал ее в 1993-м, застыл над последними строчками: «…философия приходит в движение только благодаря своеобразному скачку… чтобы в своих взлетах она постоянно возвращалась к основному вопросу метафизики, самим Ничто вынужденному: почему есть Сущее, а не наоборот Ничто?».
«Господи! — сказал я себе, — ведь это то самое, о чем я себя спрашивал все эти годы. Тот самый крик о смысле жизни, о том, почему ходят по улицам трамваи, удивление, почему все не идут в киллеры?». Оказывается, все эти годы я учился этому удивлению, учился задавать себе этот вопрос. Именно к нему меня подводила каждая описанная выше история.
Удивительно: почему есть Сущее, а не Ничто, ведь Ничто легче и проще? Ну, не было бы меня, страны, мира, вселенной, была бы большая черная пустота, дырка от бублика? Это же проще и понятнее. А вместо пустоты, вместо дырки, огромный богатый мир. Вместо убийц честные водители трамваев, которые ходят на работу, даже когда все рушится. Вместо самоубийц мамы, которые рожают и воспитывают детей… Удивительно, что Сущее, хотя оно сложнее и богаче, чем Ничто, все же есть. Так в силу чего есть именно оно, а не Ничто? Что удерживает людей от того, чтобы они не съели друг друга? Почему все в один миг не провалилось и не проваливается в тартарары, хотя находится на грани этого? Что превозмогает Ничто? Что побуждает Сущее к восстанию на Ничто? Что держит Сущее до самого упора, когда казалось бы, Ничто совсем уже все победило и воцарилось?
Конечно, я знал еще с первого курса: Платон и Аристотель говорили, что философия начинается с удивления. Конечно, я знал и вопрос «почему есть Сущее, а не наоборот Ничто?», четко сформулированный Лейбницем и повторенный Шеллингом. Но у Хайдеггера новым было другое: он указал на роль Ничто. Без явленности Ничто, без УЖАСА, в котором «все Сущее уходит из под ног», без рушащегося на твоих глазах мира этот вопрос задать нельзя! Нельзя просто спросить: «Почему есть Сущее?», удивиться его существованию. Потому что вопрос не возникнет в мышлении человека, пока нет альтернативы, пока Ничто и ужас не показали себя.
Чтобы вопрос был задан, надо, чтобы на одной чаше весов было Сущее, а на другой Ничто! Только тогда задается вопрос о «почему», то есть об основании, которое обеспечивает то, что есть ИМЕННО Сущее, а не Ничто. «Без исходной открытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы», — говорит Хайдеггер. Потому что человек и его свобода (в онтологическом, а не производном, политическом смысле слова) возможны только потому, что есть это промежуточное зависание, колебание маятника, маята, между Сущим с одной стороны, и Ничто с другой.
«Только благодаря тому, что в основании человеческого бытия приоткрывается Ничто, отчуждающая странность Сущего способна захватить нас в полной мере. Только когда нас теснит отчуждающая странность Сущего, она пробуждает нас и вызывает к себе удивление. Только на основе удивления — то есть открытости Ничто — возникает вопрос «почему?». Только благодаря возможности этого «почему?» как такового мы способны спрашивать целенаправленным образом об основаниях и обосновывать. Только благодаря нашей способности спрашивать и обосновывать, для нашей экзистенции становится доступна судьба исследователя… Философию никогда нельзя мерить на масштаб науки». В самом деле, вопрос об основании сущего гораздо глубже, чем любая наука, которая «вторична и производна».
Что характерно, представители так называемой «философии науки» (которой был заражен весь философский мейнстрим тогда и, в значительной мере мейнстрим Англии, США, сейчас), всегда называвшие Хайдеггера не иначе как «магом, мистиком и шарлатаном», примерно в то же время сами пришли к выводам о сущностной роли Ничто. Потрясающе, но именно в 1929 году, когда «ненавистный шарлатан» Хайдеггер во Фрайбурге читал свою лекцию о Ничто, в Вене, в знаменитом «венском кружке» у Мориса Шлика, собирались будущие великие «философы науки» (Р. Карнап, Л. Витгенштейн, К. Гёдель и проч.) для того, чтобы выработать строгий, свободный от всякой «мистики философов» язык науки. Наука должна изучать только сущее и аккуратно и точно записывать изученное в строгих «протокольных предложениях». Ни одно слово, которому не соответствует что-то, воспринятое в опыте, не должно попадать в эти «протокольные предложения»!
Одной из «химер» философии считались слова типа «все», так как в опыте мы никогда не имеем всех сущих вещей. Л. Витгенштейн начал свое рассуждение: «Я буду говорить сначала об обычном «все», например, «все люди в этой комнате сидят в брюках». Откуда я это знаю? Смысл фразы: «Господин профессор Шлик сидит в брюках, Вайсман сидит в брюках, Витгенштейн сидит в брюках, и кроме них тут никого нет. Всякое полное перечисление должно завершаться словами «и, кроме того, ничто». Что это означает? Здесь можно понять так, что мы говорим: «Господина Карнапа нет в комнате, господина… и так далее». Предложения, которое здесь, наверное, будут предлагать, а именно «то есть все вещи», такого предложения не существует».
Ознакомительная версия.
