Она красива той особенной красотой, которая бросается в глаза, когда её хозяйка в беде.
(Тут я не очень хорошо помню… Разговор в общей столовой нашего места заключения, под грохот алюминиевых мисок, переглядывание…).
Я постоянно делаю зарядку. Отжимаюсь от пола, наношу удары в пространство, ставлю блоки. Видимо так я стараюсь противостоять моим тюремщикам. Кажется, такое я видел в каком-то фильме. Время от времени я задумываюсь о бегстве.
Бегство… Зачем это мне? Что я буду делать в этой стране, один, преследуемый законом?
Но вот меня куда-то везут. Везут вместе с моими немногочисленными товарищами, однако передо мной не настоящий вагон-зак, а обыкновенный современный купейный вагон.
Я чувствую, что меня привязывают к той самой девушке толстой верёвкой, тросиком. Связывают спина к спине — странным образом — наверное, чтобы уменьшить вероятность побега.
Кинематографический прообраз этого и последующих эпизодов по ощущениям напоминает фильм "Полуночный экспресс" — фильма об американце, заключённом в турецкую тюрьму.
Почему-то вместе с девушкой я оказываюсь в тамбуре. Окно в его двери забрано решёткой, через которую бьёт ослепительное солнце.
Внезапно я выгибаю прутья, они лопаются, выскакивают из гнезд. Через образовавшееся отверстие мы — непонятно как — вылезаем и прыгаем. В момент прыжка путы падают с нас, но полёт продолжается так же — вместе, будто огромная рука переносит две фигуры из одной клетки шахматной доски на другую.
На удивление, мы без всяких повреждений приземляемся на асфальтированное пространство между путями.
Это залитая солнцем пустая станция, на которой мы стоим, между семафоров и переходов, стоим, вслушиваясь в звуки перемещающихся маневровых электровозов и вдыхая густой железнодорожный запах.
Мы свободны.
24 ноября 2002
История про сны Березина № 9
А вот следующий сон, чем-то похожий на предыдущий:
…Я лечу на патрульном вертолёте. Внешне он напоминает французский "Алуэтт" с открытыми бортами, с полозьями вместо шасси. Мои спутники не то милиционеры, не то егеря. Их двое, и вот я лечу с ними третьим — подобно кровожадному репортеру Невзорову. Помнит кто ещё о нём?
Внизу местность, чем-то напоминающая Крым, трассу на Ялту. Трасса видна как струя огней в наваливающейся темноте. Видимо, это район Чатыр-дага. Вокруг горы, поднимается ветер. Этот ветер прижимает машину к скалам. В ущелье идёт восходящий (или нисходящий? — это нужно уточнить) поток воздуха, и, чтобы не разбиться, приходится идти на вынужденную посадку.
Мы сажаем вертолёт на маленькой полянке, в распадке. Это седловина, перевал в длинной цепочке гор, заросший травой, кустами, переходящий по краю в плотный буковый лес с одной стороны и обрывающийся в долину с другой.
Толстый высокий пилот ругается, склонившийся над неработающей рацией.
Мы решаем разжечь костёр, чтобы скоротать ночь, но только мы отходим от машины, как слышим окрик.
— Стой, лечь, руки за голову!
Это кричат люди в полушубках, наставив на нас кинематографические автоматы Шпагина, а проще — ППШ.
Эти люди связывают нам руки сзади и ведут куда-то.
Толстый пилот бросается в сторону, звучит автоматная очередь, и он падает в кусты. Слышится треск.
Тут надо сделать необходимое пояснение. В этом месте моё сознание раздваивается. Одного меня ведут по обрыву, другой же наблюдает всё это с высоты трёх-четырёх метров. Этот возвышенный я знает уже удивительную вещь.
Суть её заключается в следующем: существует несколько миров, а вернее — существует пространство, аппендикс которого, связан с нашим миром несколькими квадратными метрами своей горловины.
Эти несколько метров приходятся на этот участок горного перевала. И вот, потусторонние часовые пересекли незримую границу ничего не зная о ней, так и не заметив её.
И так же, не заметив, уводят нас обратно к себе.
Теперь вернёмся ко второй моей половине, которую толкают стволом ППШ в спину. Часовые или, вернее, дозорные одеты в справные белые полушубки, перетянутые ремнями.
На ремнях — бляхи со звёздами. Звёзды и на шапках.
Шапки тоже справные — аккуратные ушанки.
Я-спящий успеваю удивиться этим полушубкам, слишком тёплым для крымской зимы, но вот уже исчезаю в люке. Это не люк, а дверь бункера с прикреплёнными к ней маскировочными камнями. За ней ещё одна — огромная, зелёная, с визгом раскрывающаяся навстречу.
Гора оказывается населена жителями, как муравейник — муравьями. Внутри работают подземные заводы, производится синтетическая пища.
Это понимаю я — тот, отстранённый и бесконвойный.
Там же, внутри, царит социализм, но социализм странный, выморочный, похожий на государство Ким Ир Сена.
Пойманных вводят в кабинет, похожий на кабинет Сталина, такой сталинский кабинет, каким его показывают в фильмах.
На столе там стоит персональный компьютер, обшитый морёным дубом, телефонная трубка лежит на рогах старинного аппарата.
Смесь стилей и времён — вот что поражает меня.
Сверху, над человеком во френче, зеркальной поверхностью стола и дубовой обшивкой стен, висит портрет усатого Генералиссимуса в строгой раме.
То, что происходит дальше, я помню отрывочно.
Кажется, к каждому из нас приставляют идеологического поводыря. В моём случае это девица с лицом напоминающим корейские календари — не антропологически, а некоей полиграфической кукольностью. Сон совершенно асексуален, и я вспоминаю лишь ощущение отчётливого идиотизма в здравицах, которыми она оканчивает каждую фразу.
Не очень понятно так же, чего от нас хотят… Повторяю, что происходит — я помню неотчётливо. Машины… Нет, не помню.
В сновидение вливается, наконец, литературная струя.
Согласно законам развития сказки, я-отстранённый понимаю, что в моём мире, откуда вылетел вертолёт, время идёт иначе, чем здесь.
Тут можно рассмотреть два варианта. Классический вариант сказки: герой попадает к подземным жителям, проводит у них день, приходит домой. Его дом заброшен. Родные умерли.
За этот день на его родине прошло пятьдесят лет. Может быть, сто.
Другой вариант — человек живёт у горных духов. Он живёт у них годами. Например, ваяет каменный графин. Когда он возвращается к старательскому костру, откуда отлучился на минуту, его товарищи отшатываются. Человек зарос до колен серебряной бородой, но его похлебка осталась теплой.
Эта схема реализована в притче о падающем кувшине Магомета.
Итак, проходит время. Всё-таки это долгий срок — наверное, около года. Может, двух.
Происходит, наконец, какое-то мероприятие на свежем воздухе, причём мероприятие абсурдное, как и весь этот утопический коммунизм в одной отдельно взятой горе.
Например — прополка склона. Вечерняя коммунистическая молитва. Парад.
Стелется туман, сползает в долину. Фигуры в тех же полушубках в горном тумане.
Здесь тоже литературная реминисценция — Жилин да Костылин. Кавказский пленник.
Я во сне осознаю себя в двух лицах — заключённого строителя пещерного общества, несвободного и зависимого, и я-отстранённого, созерцающего
