Застывает на стеклах фонариков и по углам темноту в вороха собирает
И проходят порой сквозняки вдоль пустых коридоров
Но старинными лаками пахнет в укромных местах
Как все горестно в этом гнезде увяданья
Мне смешно иногда размышлять что и я ведь умру
Буду в гроб заколочен сосновый и пахнущий камедью свежей
Постепенно разрушатся ткани точней расползутся
И лицо распадется сухой разноцветною пылью
И проявится череп с оскалом усмешки
Непристойный и очень уставший мигать
ДОПОЛНЕНИЕ
ДИДЕРИК ЙОХАННЕС ОППЕРМАН
(1914-1985)
ЖУРНАЛ ЙОРИКА
I. ПОДВОДНАЯ ЛОДКА
Там, где смерчем ночная ревет высота
и хлещет ливень, - строчкой короткой
молнии магниевая черта
сверкает над всплывшей подводной лодкой,
возникшей, как фата-моргана, на миг;
но прежде, чем станет волне по силам
ее накрыть - накреняет плавник
и вглубь уходит округлым рылом,
с пеной вдоль жабер и вдоль боков,
ангелов-рыб растолкав хороводы,
меж бедрами двух материков
ныряет в наитемнейшие воды,
в мир погибших матросов и сломанных рей,
государств, ушедших давно под буруны;
но по-княжески щедр яйцеклад морей
вновь государства растут, как луны.
Отс*ки лодки полны тишиной,
молочный свет в капитанской рубке
озаряет за переборкой стальной
рычаги, циферблаты, датчики, трубки,
здесь Мануэл. высокий моряк,
с короткой бородкой, худой, узколицый,
по картам следит за дорогой сквозь мрак,
на приборы глядит, листает страницы;
Дабор, толстяк, на койку прилег,
сопит и похрапывает глухо,
просыпается, подавляет зевок,
за пульсом лодки следит вполуха;
и Йорик во впадине гамака
спит тяжело, отвернувшись к стенке,
покуда его не щипнет слегка
толстяк: давай продирай-ка зенки,
но Йорик вновь закрывает глаза
и молится: "Боже, мой слабый разум
не в силах понять в Тебе ни аза,
но я повинуюсь Твоим приказам,
здесь, в лодке, почти ползущей по дну,
сколь бы душа домой не стремилась;
но на пути в чужую страну
в трех дюймах от смерти - пошли мне милость:
пусть ни магнитная мина, ни риф
не встретятся на пути субмарины,
и пусть ее бессмысленный взрыв
не исторгнет из лона морской пучины..."
Толстяк-зубоскал - в своем амплуа:
"Наверху-то, конечно, всякие бури,
но тебе, под водой, что за дело, а?
Начитался, видать, сухопутной дури?
Чихня все это - считаю я.
Ну-ка, давай поглядим по картам.
Сними!" - разложит, резинку жуя,
сулит невезуху, прельщает фартом:
"Йорри, держись, пусть угрозы и нет;
червонная дама, туз. как видишь,
бубновый король, пиковый валет
но ты все равно победителем выйдешь!"
***
Сквозь легкую дымку морского тумана
зодиаком новым уже вознесло
Крылатого Змея, Большого Фазана;
Йорик глядит в смотровое стекло
и видит: при свете луны, без опаски,
от кораблей, погребенных на дне,
всплывают призраки в полной оснастке
и, как прежде, легко скользят по волне,
и матросы на палубах вновь, с усильем
одолевая стихии власть,
связуют - будто кость с сухожильем
в крыле у чайки - с парусом снасть,
парусом белым... В придачу к заботам
он вспоминает ночной порой
легенду, поведанную Геродотом,
как владыка Египта, Нехо Второй,
не пожалел казны для похода:
моряки доказали, что солнце встает
все время справа, три полных года;
а вот - плывет лиссабонский флот,
вот на Мадейре яростный Сарко,
как сады, за крестом насаждает крест;
вдоль берега Африки утлая барка
сквозь желтый пар ядовитых мест
плывет, но уже ни вера, ни деньги
не владычат над доводами ума,
лишь пыль пустынь оседает на стеньги
да мыс Бохадор насылает шторма,
здесь мир кончается, затуманясь,
здесь ни птицам, ни ангелам нет пути,
но тупой, коричневый Жил Эанес
все дальше и дальше велит грести;
кругом колдовство и ветра штормовые,
на другой, не чтимый никем, нигде,
вкруг Мыса Бурь обошел впервые
и покоится в южной морской воде,
вкруг мыса, что бы пределом дерзанью,
плодящего черные ночи и дни,
в которых над гротом и над бизанью
Святого Эльма горят огни,
он, кто к востоку рвался, откинув
сомнений и суеверий груз,
кто воздвиг средь тюленей и средь дельфинов
крест на острове Санта Крус:
"Молитву на бреге пустынном, голом,
Святая Мария, тебе творю:
ужас перед священным симв*лом
внуши и зверю и дикарю!"
Диас - ломавший судьбу упрямо,
но за пределом встречавший предел,
как ван Линсхотен, как Дрейк и да Гама,
как все, кто до цели дойти не сумел.
Исполни Горы набычился гневно,
смертельным бивнем выставя риф:
крыла распластав, сюда ежедневно
прилетает белоголовый гриф,
подслеповатые глазки таращит
и подплывающие суда
прямо на каменный бивень тащит,
которым вспорота здесь вода;
корабль уходит рывком единым
в соленую, непроглядную тьму;
не один, кто крестом угрожал сарацинам,
на дне покоится, в вечном дому;
давно доиграв мирскую драму,
призрак-корабль обходит мель,
к Лиссабону, Лондону, Амстердаму
везет подарки восточных земель:
алмазы, гвоздика, перец, корица,
серебро, сундуки золотого шитья...
"Здесь, где ангелам-рыбам пристало резвиться,
средь руин корабельных двигаюсь я,
здесь каменный бивень - цель и награда,
последний причал и венец трудов
неловких искателей Эльдорадо,
здесь под утро на остовах мертвых судов
играют зеленые, белые зори,
и виден обросший солью скелет,
серебряный грошик, брошенный в мире
"Гарлем", покоимый триста лет.
"Доброй Надежде", "Цапле", "Верблюду"
судьба уподобит ли жизнь мою?
Неужто я, недостойный, буду
семенем, брошенным в землю сию?"
***
Чаячье в небе мелькает крыло.
Сквозит бахрома дождя седая.
Йорик знает, что время почти пришло,
и в перископ глядит, выжидая:
быть может, под пасмурной пеленой
наконец предстанет жадному взору
город, неведомый, но родной,
обнявший плосковершинную гору...
Прежде, чем день, разлившись вокруг,
наполнит воздух жаркой одышкой,
по лестнице Йорик выходит в люк,
прорезиненный сверток держа под мышкой.
На мостике с ним остается вдвоем
Мануэл, воитель худой и упрямый,
от багра и копий на теле чьем
в пяти местах глубокие шрамы.
- Готовься снова увидеть нас,
не зная ни мига, ни дня, ни года:
никто не в силах предвидеть час
прихода нашего и ухода.
Бестрепетно и терпеливо жди:
момент любой для нас одинаков.
Помни о нас постоянно среди
предвестий, примет и условных знаков.
Вот карта тебе - ты уходишь в бой,
надежда - на разум, на глазомер твой;
как я когда-то, теперь собой
во имя цели твердо пожертвуй.
Потом сирена, как зверь, ревет,
и голос ее монотонный страшен
над рябью свинцовой прибрежных вод;
вот - город, с тысячью зданий, башен,
с шумом моторов, с шорохом шин,
и вот, покинутый на дороге
с картой и свертком, в толпе - один,
человек исчезает в тумане, в смоге.
2. ФОТОКАМЕРА
Из гостиницы он выезжает с утра,
в окнах автобуса видит вскоре
мир, который ему открывать пора:
Львиную Голову, Взгорье, море.
Город террасами вверх ползет,
Желтым и красным испятнана круча,
костистой громадой глядит в небосвод
Горы Столовой белая туча.
За стеклами - нематерьяльный вид,
изменчивых образов вереницы:
время безвременьем стать норовит,
пространство утрачивает границы.
Пик Дьявола, рвущийся в высоту;
Йорик думает, что едва ли
так уж уютно меж труб в порту
Яну ван Рибеку на пьедестале.
"Форт, не подвластный жадным годам,
пять сверкающих бастионов:
Катценеленбоген, Оранье, Лердам,
Нассау, Бюрен, - над осыпью склонов
восставшие, венчая собой
конечный выступ скальных нагорий,
звезда, возожженная борьбой
новодостигнутых территорий".
Старый Рынок, запахами дразня,
зелеными грузовиками запружен
из Танца-Волчонка, из Утешь-Меня,
из Драконова-Камня, из Жемчужин.
На прилавках коричневых продавцов
куркума, салат, помидоры с грядки,
пирамиды яблок и огурцов,
а вот - антилопа! вот - куропатки!
Цокот копыт, скрежет колес;
малаец необычайного вида
дудит в рожок и все, что привез,
превозносит: "Щука, горбыль, ставрида!.."
Солнце равнинную сушит траву,
ветряк, стоянку, три перечных дерева,
пригорки, траву, пригорки, траву,
ветряк, стоянку, два перечных дерева;
в Умбило - тутовые дерева,
павлин в ядовито-синем уборе,
шесть башен мечети, пыль, синева,
