Ознакомительная версия.
Всякий беспамятень легко становится братогрызцем. Самосущие, высоковыйные блудные дети превращают Святую Русь в нестерпимое мучилище для всякого, сохранившего в себе человека внутреннего.
Растерянные и гневливые, многословные и самонадеянные, носятся они перекати-полем по пустыне, песками своими давящей все тяжелей на остатки былых оазисов, и лишь позднейшие потомки-рудознатцы вспомнят и отыщут сокровища, хранящиеся под мертвым песком и слежавшимся пеплом…
Об этом я думал, идя за гробом бабушки моей, Зайцевой Татьяны Андреевны, умершей в бывший день очередной баззаконной конституции, 7 октября 1988 года.
Лопнула для меня тонкая нить невидимого серебра, и тяжкая пустота образовалась в душе. Не только потому, что ушел человек, любивший тебя так тихо, полно и сильно, как никто больше никогда любить не сможет; но и потому, что бабушки наши, рожденные в старой России (а новой-то и нет) при русской власти, передали нам живую о ней память.
Они делали это бессознательно, многое не помнили, ничего не выпячивали, – они были частью ее, нашей великой поруганной Родины. И тем, что перед мысленным взором вспыхивают, мерцают живее живых, всполохи исторически недавнего, но всем злольстивым миром изолганного, нашего прошлого, в котором угадывается и наша подлинная суть, – тем мы обязаны нашим светлым старушкам.
Горькородные, но душепитательные воспоминания эти, быть может, остаются тем главным источником, что питает нас жизненной силой. В нем – и вера, и надежда, и любовь…
Родители мыкались по квартирам – обычный удел офицерских семей. Ведь, чтобы развратить армию, уничтожить в ней всякую память и волю, нужно унизить ее бытом, растерзать, чтобы петом дрессировать подачками.
Мы жили то «у собаки», то у «тети Яди» (Ядвиги), то «с крысами», то «за трамвайным кольцом», и когда получили комнату в общежитии военного городка под Минском, чувствовали себя по-королевски. И родители, которые собирались вечерами на кухне у тринадцати керогазов, играли в лото и ходили в лыжные походы, и мы, дети, бегавшие из «квартиры» в «квартиру», дивясь, что по всем телеэкранам шло одно и то же – Олимпиада в Токио.
Отцы еще не слишком пили, матери еще не соревновались в «стенках» и шмотках. Шахматные турниры охватывали целые подъезды. Агитбригады ездили непрерывно, и меня, чуть ли не грудного, передавали за кулисы, когда отец «конферансил», а мать пела то в хоре, то «соло». Родители были, или казались, живущими счастливо. Они были молоды, и отцы после занятий часами резались в волейбол. Как, видимо, было и до того, и после, «обязательные программы», что в агитбригадах, что на политзанятиях, никем всерьез не принимались. «Партия – наш рулевой» в начале концерта и конспекты ленинских работ в сессию не играли в жизни роли совершенно никакой: жизнь в целом была своей и достаточно полной, происходящее в ней поддавалось нормальной логике и имело свою поступательность и перспективу.
Мы рыли пещеры по лесам, строили «штабы» в старых окопах, в еловых зарослях и даже на деревьях. У нас были несметные сокровища: гильзы, порох, карбид и стеклянные шарики, тяжелые оловянные солдатики и очень добротные и дешевые магазинные игрушки. Мы «воевали», швыряясь сосновыми и еловыми шишками, ходили в походы, объедались черникой, земляникой и маслятами, и еще постоянно что-то прятали. Иметь «клады» в окрестных лесах считалось особым достоинством.
Мы плавали по громадному болоту – на плотах и даже, как выяснилось позже, на крышке гроба, невесть откуда взявшейся.
Мы часами мерзли в куче елок, сложенной посреди «необозримого» ледяного поля – это была «арктическая стоянка», – но до нее доходила музыка «с материка»:
Вьюга смешала землю с небом,
Серое небо с белым снегом.
Шел я сквозь вьюгу, шел сквозь небыль,
Чтобы тебя отыскать на земле…
Мы, подтянувшись, смахивали «скупую мужскую слезу», проникнувшись величием этого момента мужской биографии. «Лагерь в тропиках» состоял из массы магазинных ящиков, в которых хорошо пережидать ливни и нашествие бешеных ягуаров. Лежа в соломе и любуясь на заросли кустов и крапивы за магазином, времени не замечали вплоть до
Звездный город заснул уже.
В светлом сумраке лишь одно
На двенадцатом этаже
Все не гаснет твое окно…
После войны прошло всего двадцать лет, и находки под Минском бывали серьезны, как и позднее – под Москвой. Из «самых-самых» – противотанковая граната с длинной деревянной ручкой. Я принес ее в школу для музея боевой славы. Мать ее вымыла(!) и после очередного урока мы поднесли «экспонат» военруку. Через несколько дней гранату взорвали на полигоне.
В школах тогда было не до рока, и на уроках пения мы с воодушевлением затягивали «Плещут холодные волны» и врубали «Учил Суворов в лихих боях держать во славе российский флаг». Это сейчас мы понимаем, что страну уже грызли изнутри, но для нас это была страна могучая, способная защитить друзей и наказать обидчиков. Нас учили быть доброжелательными к другим народам, а живущих с нами в этой великой стране мы воспринимали как братьев, и при случае начиная с пионерских лагерей вместе подтрунивали над начальством вплоть до высшего, весело пропускали мимо ушей тот официоз, который, как правило, явно неохотно и «доводился». Родители наши были молоды– рожать молодым семьям было принято и не страшно, – потому и их молодость мы странным образом отчасти воспринимали… как свою тоже. Наследие сталинизма в виде стабильных цен, обилия кружков и стадионов, ясной иерархичности и здорового быта, таким образом, касалось и нас. Поэтому можно посоветовать нашей родной демократической власти провести «чистку» на предмет выявления детей военных не «шишек». Среди них, то есть нас, очень высок процент конченных черносотенцев, национал-патриотов и типов, зараженных рецидивами сталинизма «через поколение». Таких примерно сто миллионов…
Но у молодого роения отцов и детей были перерывы – когда дети уезжали к бабушкам.
Отцы считались вышедшими в люди, и даже в отпуска порой приезжали «при параде». Много лет спустя я поступил в университет в брюках, сшитых из «офицерской ткани» и в полевой куртке х/б, чем сдержанно гордился. И невдомек мне было, что иные мои сокурсники в джинсах смотрели на этот наряд с высокомерным презрением. Когда я это понял, то не расстроился – «их»-то всего несколько тысяч, а нас – десятки миллионов. Наплевать.
«Голубой крови» не было ни у кого – не только в нормальном, русском, но и в ненормальном, советском, смысле. Крестьянские корни были вот они, рядом.
Отцовская родня жила в Ставрополе. Ездили еще к прадеду с прабабкой, которые крестьянствовали, кажется, еще с дореволюционных времен. Прадед и в свои девяносто был не дурак выпить, потихоньку корчевал пни. Он всю жизнь пил родниковую воду – родник бил в сотне метров от дома – и всю жизнь не умел или не хотел ответить, на чьей стороне воевал в гражданскую. Прадед имел густые с проседью, коротко стриженные волосы и мне представлялось, что таким же был бы Чапаев, доживи тот до его лет. Лет до восьмидесяти он не знал, с какой стороны у него сердце, а где что иное из «нутра».
Прабабка была веселой и суровой, работящей и набожной, знала уйму прибауток и заговоров и производила впечатление человека, объездившего весь мир, хотя дальше своей деревни Пелагеады никогда не выезжала. Название деревни такое странное потому, что где-то неподалеку когда-то скончалась в пути итальянская то ли певица, то ли актерка, и было ее так жаль, что имя и увековечили (а какое имя было «по-ненашему», вряд ли кто и помнит).
Ее дочь – моя бабка – Мария Акимовна, была дочерью от первого мужа, убитого на Первой мировой и похороненного в Австрии. Дочь Марию выдали 16 лет за моего деда, Дьякова Алексея Алексеевича, мужика необычайно жизнерадостного и сильного. Я помню его смутно. Это был могучий крепыш, который на ночь клал в стакан искусственную челюсть. Настоящую ему выбило пулей на фронте – одной из четырех, ему доставшихся. Если б не кричал «ура», говорил дед, снесло бы полморды.
Еще до войны дед с бабкой переехали от голодухи в город. Поселились почти в самом центре Ставрополя, в «роскошной» девятиметровой комнатке. Окошки со ставнями «заросли асфальтом», и прохожих можно было видеть начиная с пояса вниз. Домики те, видно, существовали со времен основания Ставрополя Суворовым… (Надо же, заметим в скобках, – один из доблестнейших людей русской истории основал город, откуда выполз в свет наимерзейший подонок всех времен и народов!)
В тех девяти метрах дед с бабкой прожили всю жизнь. Вырастили пятерых детей, в том числе моего отца. Квартиру обещали еще до войны, но, когда дед вернулся с фронта, дом, на который он рассчитывал, оказался занятым «героем тыла». Вероятно, власти, как обычно, опасались очередного «всплеска» антисемитизма и, как обычно, ради этого похерили всякую справедливость.
Ознакомительная версия.
