Реванш
Литература
Реванш
ДИСКУССИЯ
Вернутся ли девяностые в литературу?
Продолжаем дискуссию о «новом реализме», начатую статьями Льва Пирогова («ЛГ», № 9), Андрея Рудалёва (№ 10), Игоря Фролова (№ 11), Михаила Бойко (№ 12) и Владимира Бондаренко (№ 13).
«Вообще не литература» – литература, которая не нравится критику.
Василий Ширяев , словарь молодого критика
Реванш постмодернистов начался интервенцией. Немецкая журналистка Ольга Мартынова написала статью о «загробной победе соцреализма», которую сначала просто перевели на русский, а затем и напечатали исправленный и дополненный вариант на сайте OpenSpace. Вскоре Сергей Гандлевский предпочёл вручить «Букер» скромной Елене Чижовой, а не признанному фавориту. К великому походу против нового реализма присоединились Игорь Фролов и Валерий Шубинский. Это не цепочка совпадений, а тенденция.
Самым жёстким критиком новых реалистов оказался Игорь Фролов: «…эти малограмотные, бледные духом дети исторического подземелья, выйдя на свет, начали корявым языком излагать свои жалобы на жизнь <…> Произнеся свои первые «абырвалги» и заручившись поддержкой, дети начали теоретизировать».
Так почему же малограмотные и «безъязыкие» стали писателями? Почему их признали писателями? Кто засыпал табаком глаза почтенным критикам и редакторам? Почему Данилкин и Топоров всерьёз пишут об «AD» и «Таблетке» Садулаева? Почему Захара Прилепина осыпают похвалами Павел Басинский, Алексей Варламов и даже Андрей Битов? Кто первым сравнил Сенчина с Чеховым? Кто заговорил о новой деревенской прозе, хотя назначенная в наследники Белова и Можаева Ирина Мамаева не знала толком языка и психологии современных крестьян, а главное, не интересовалась ими.
Библейский Давид побеждает филистимлянина Голиафа благодаря божественной помощи Яхве. Какая сила помогла новым реалистам? Кто направил руку с пращой?
Вернёмся на десять–двенадцать лет назад. Ольга Мартынова уверена, что девяностые были годами расцвета литературы. Может быть, она и права, если судить с точки зрения литературоведа. А с точки зрения социолога литературы – это время глубокого упадка именно серьёзной, «качественной» прозы. Причин тому много. В основном – социально-экономические и социокультурные. Интеллигенция, особенно провинциальная, обнищала и одичала, повывелись грамотные, читающие рабочие, деградировало студенчество. Из доброй сотни моих студенток лишь одна знала, как выглядит «Новый мир». Но виноваты и сами писатели.
Есть и другая причина – особенности русского литературного постмодернизма. Даже Сергей Чупринин, к постмодернизму благосклонный, отмечал его родовые пороки: кружковость, асоциальность и даже аутичность. Лучшие советские писатели, как и их предшественники – русские классики, старались поднять читателя до уровня «серьёзного искусства». Постмодернисты читателя отталкивали или по крайней мере были к нему равнодушны. Им нравилось жить своим мирком, где все свои, свои писатели, свои критики, свои редакторы, свои издатели. Массовый читатель был для них профаном, которого допускать к священнодействию чтения рискованно.
Я не наговариваю, поверьте. Перечитайте статьи Мартыновой и Шубинского. Их объединяет не только идея и тема, но и, что гораздо важнее, ностальгия по прекрасному времени, когда массы читали Маринину (но не Улицкую!), а серьёзные писатели не допускали чумазых в круг избранных.
Западный постмодернизм стал идеологией общества относительного равенства, где преграды между классами стали проницаемы, а то и слегка различимы.
Русский постмодернизм сформировался в оппозиции не только советской власти, но и советскому обществу. Отсюда его элитарность, презрение к массовому читателю, презрение к «простонародью». Впервые в русской литературе численность поэтов примерно сравнялась с численностью читателей поэзии. Но ведь и проза развивалась в том же направлении. Тиражи неуклонно падали.
Постмодернизм победил в самом начале девяностых, когда наше общество раскололось, между классами поднимались глухие стены. Нет, он никогда не был «идеологией господствующего класса». Черномырдин предпочитал «Русской красавице» Виктора Ерофеева «Бешеного» Виктора Доценко.
Но всё-таки связь со структурой общества бросается в глаза: элита – народ, элитарная литература – массовая литература. Маринина и Донцова – для народа, лауреаты «Русского Букера» – для аристократов духа.
Единственным нашим постмодернистом западного типа стал Б. Акунин, его книги покупали люди всех сословий.
Внимательный читатель скажет, что постмодернизм в девяностые годы вовсе не вытеснил другие направления. «Новый мир» регулярно печатал Виктора Астафьева и Александра Солженицына, «Знамя» – Георгия Владимова. А какое отношение к постмодернизму имеют Ольга Славникова и Олег Павлов?
Но всё-таки именно постмодернизм диктовал свои условия, именно он тяжким камнем утягивал русскую литературу на дно, подальше от ещё барахтавшегося читателя.
Русские постмодернисты перестали интересоваться реальностью, наплевали на народ, превратившись в какую-то секту. Она паразитировали на мировой культуре, их творчество питалось сугубо литературными источниками. Все каналы, ещё связывавшие с миром, засыпали, провода оборвали. Их больше не интересовали вечные вопросы бытия, великие цели, прекрасные идеалы. Ирония истребила всё живое, как радиация. На рубеже девяностых и нулевых в своей программной статье «Гамбургский ёжик в тумане» Ирина Роднянская констатировала: «Утрачен интерес к первичному «тексту» жизни – и к её наглядной поверхности, и к глубинной её мистике <…> Искусство веками отделялось от своей бытийной базы – Красоты, до поры, однако, не упуская её из вида <…> Но вот она скрылась из глаз совсем, и сразу всё омертвело. Остались муляжи – забавные, роскошные, величавые».
Я неслучайно вспомнил эту статью Роднянской, она передаёт интеллектуальный климат эпохи, подготовившей новый реализм. Шестидесятники не приняли литературу для литераторов, не приняли социокультурный апартеид постмодернистов.
Без поддержки Ирины Роднянской, Евгения Ермолина, Павла Басинского новый реализм никогда бы не появился. Пустовой и Шаргунову просто негде было бы печататься. Фролов прав: новых реалистов поддержали редакторы литературных журналов. «Отрицание траура» Сергея Шаргунова появилось в «Новом мире», «Афинские ночи» Романа Сенчина – в «Знамени», «Ленкина свадьба» Ирины Мамаевой – в «Дружбе народов», «Патологии» Захара Прилепина – в «Севере».
Как бы ни были смехотворны первые манифесты новых реалистов, где Гандлевскому и Маканину всерьёз противопоставляли Илью Кочергина, а имя Сергея Шаргунова сопрягалось с именем Освальда Шпенглера, в них мерцали проблески жизни.
Возможно, критики и редакторы ошиблись. Молодые литераторы в большинстве своём не оправдали оказанного доверия. Вопреки всеобщему предубеждению, нулевые стали органичным продолжением девяностых, и не только в политике, но и в литературе. На страницах литературных журналов читатель, как и десять лет назад, найдёт всё то же «дотошное вглядывание в смутные эмоциональные состояния, смахивавшее на подсматривание в замочную скважину за тусклой жизнью каких-то неинтересных, незначительных людей, поражённых какой-то сонной депрессивной пассивностью», о котором некогда писала Мария Ремизова. Разве что сами тексты стали скучнее и проще, а стиль всё больше отдавал школьным сочинением. Если в девяностые серьёзной литературой занимались «профессоры» филологии, то им на смену пришли филологи-студенты, причём студенты в большинстве своём ленивые, нерадивые, туповатые, зато начисто лишённые комплекса неполноценности.
Редакторы, критики, члены жюри литературных премий снизили планку. Откровенно слабый текст в девяностые могли включить в шорт-лист «Букера» и даже наградить премией, так сказать, «за прошлые заслуги». Но наградить или включить в финал «модного» прозаика в голову никому не приходило. «Таблетку» Германа Садулаева, «Нефтяную Венеру» и «Тщеславие» Александра Снегирёва в девяностые никто и не пропустил бы даже в лонг-лист.
Есть такое понятие – «положительная дискриминация». Это когда на работу вместо здорового, грамотного белого человека принимают, скажем, темнокожую женщину, потому что она, во-первых, женщина, а во-вторых, темнокожая. Профессиональные качества здесь роли не играют. Мы не замечаем талантливого, профессионального, но уже не очень молодого питерского писателя Евгения Каминского, но охотно печатаем, читаем, рецензируем того же Снегирёва. Нашими «темнокожими женщинами» стали молодые писатели. Им прощали слишком много. В наши дни сам термин «качественная литература», введённый некогда Сергеем Чуприниным, кажется, начал терять смысл. Многие авторы массового чтива пишут лучше, литературнее Александра Снегирёва, Евгения Алёхина, Дмитрия Данилова, Андрея Бычкова. К тому же, скажем, Татьяна Степанова и Анна Малышева пишут увлекательно, в то время как наши молодые дарования в большинстве своём не способны написать связный текст с героями, сюжетом, интригой и смыслом.
