18 марта. Ночью (в час, в два) прихожу на кухню покурить. Вспомню мать. Мысленно пробираюсь в пересыпскую хату, вижу, как матушка на своей постели тяжело дышит. Ещё могу думать, что она там, в тепле; проснётся, покормит кур, приготовится обрезать виноградные веточки. Ещё время с нами…
Сентябрь. …Эта молодая женщина, как и её бабушка, мама и дядя, никогда никому не говорила о своём знатном родственнике, погибшем в 1918 году под Машуком. Бывал у бабушки часто в гостях поэт из Москвы Н. Д., этакий опереточный душечка, трепач-говорун, хотя в общем добрый малый; как со своим человеком (она знала его родителей и дядю) бабушка целовалась с ним, любезничала, вспоминала старину и мечтала при нём, чтобы кто-то написал о былой жизни в Екатеринодаре, и он, конечно же, говорил: “Да! да! это наш святой долг!”, но его больше волновала красавица Натали Пушкина, поэму о которой он писал со своей жены. Его в родовую тайну, однако, не посвящали.
Она смогла открыться теперь, после смерти бабушки, и то потому, что прочитала мой роман и была благодарна за мягкое воскрешение проклятого прошлого и их родича.
Меня повели к ней в гости.
Можно ли жить в таких условиях, как жила она со вторым мужем и сыном? Мы привыкли к екатеринодарским домам и дворам, мы даже хотим, чтобы они остались навсегда как реликвия прошлого, но внутри этих дворов и квартир коммунальная теснота, аромат и настроение общежития. В старом доме на углу занимала она две комнаты с высокими потолками. Места им не хватало, некуда было сложить вещи, книги, газеты. Полы прогибались, под окнами со стороны Октябрьской улицы сновали машины и троллейбусы. Вся надежда на то, что когда-то дом снесут!
Бабушка её умерла в тёмной комнате в 1968 году, и на могиле её начертана фамилия второго мужа. Наверное, многих перебили в этом городе, многие уехали за границу и в разные города России — иначе как было утаить, что она Инна Павловна Бабыч?! Хотя в 20-е годы знали: недаром Атарбеков едва не расстрелял её, а сестер эта участь постигла. Может, потому пожалели, что она была массажистка?
Отец её, Павел Павлович, был родным братом наказного атамана Михаила Павловича Бабыча.
1989
30 апреля. Нынче день моего рождения совпадает с… днём Пасхи Христовой.
12 мая. Либералы, донага раздевшие Сталина, провозгласившие “гласность”, “справедливость”, “сострадание”, ведут тайно-суетливую (а теперь уже и явную — в форме письма в ЦК) войну против А. И. Солженицына. Причин для того у них много, одна из них: боятся, что Солженицын покроет “детей Арбата” (их “честность” и “смелость”) плитой “Архипелага” и “Красного колеса”. Ещё не захватив в с ё, либералы у ж е творят новую несправедливость. И какая жестокость! Всё сейчас так, как в 20-е годы: захватить власть, а русскую интеллигенцию убрать с дороги.
Вот такое вечное “красное колесо” у либералов.
29 мая. Читаю “Окаянные дни” Бунина и сам живу словно в окаянных днях: кругом разложение. Что-то случится.
Ноябрь. Не пришли писатели на вечер памяти Ю. И. Селезнёва. Они не пришли (кроме тех, кто был в Москве на пленуме), видите ли, потому, что у нас в Союзе писателей раздор и их занесло на другую половину поля. И получается, что они через кого-то, кто отнял у них литературную власть в Краснодаре, мстят своему выдающемуся земляку, никогда им ничем не вредившему: то есть им наплевать на честь СП, хотя они только и говорят на собраниях о чести. Зато в Бюро пропаганды литературы они постоянно толпятся с вопросиком: нет путёвочки на выступление? Хапают по 20 путевок, едут в район, говорят о литературе, о её задачах, читают свои полуграмотные стихи и отрывки из романов, п р о п a г а н д и р у ю т культуру! Пропагандируют платно, каждое выступление — 18 рублей. А как же быть с пропагандой настоящей культуры? Критик Ю. И. Селезнёв — это и есть культура. Настоящая. Вечер его памяти — акция культуры. Если бы за присутствие на вечере платили по 18 рублей каждому, то все бы и прискакали? Выходит так*.
5 мая. Пересыпь. Здесь много-много дней провёл я в одиночестве; только матушка моя была рядом. Да, как много дней пробыли мы вместе в этой хатке и в зелёном дворе! А сколько приняли гостей! Накрывали на стол под орехом**.
…Иногда вспоминаю граждан Москвы, ездивших за сосисками в ФРГ. То одного, то другого. Оба богаты. Оба любят классиков. Жена одного раньше читала книги о Павле I и Александре, теперь с уст её не сходят имена Константина Борового и Генриха Стерлигова. На смену деревенской прозе пришла литература ресторанного жанра. О, Москва! Что от тебя осталось? И без того ты страдала в застойные годы от В., а нынче тебя согнули в дугу биржевики. Москва убила даже таких чистых людей, как о. Захарий, без вести пропавший. Великие книги померкли в Москве, долларовые счета в Цюрихе. А по русским городам хозяином разъезжает г-н Бейкер! Русские люди перестали посылать друг другу письма, потому что колбаса стоит 160 рублей, а конверт 40 копеек. К улицам Свердлова и Луначарского прибавилась улица Мандельштама. На двуглавого орла надели ельцинскую шапку. Конец света наступил.
10 сентября. Мы сейчас выглядим странно перед теми, кого совсем недавно боялись упоминать благочестивым тоном и кто нынче ничем нам не может ответить. Странной и очень запоздалой показалась бы им, навсегда закрывшим глаза на чужбине, наша похвала, даже пресмыкание, а то и зависть к их как бы романтической жизни вдали от родины (ах, эмигранты, осколки барской России, “рыцари тернового венца”, господа!). Сколько я прочёл статей о них и ни в одной не нашёл истинной жалости к ним, сочувствия и, может быть, разумной идеальной вины перед ними. Короче, сейчас мы — герои, из всех щелей тащим правду об эмиграции и спешим поклониться страданиям. Но поздно! И с этим восклицанием: “Поздно, поздно!” я беру каждую книгу, пришедшую оттуда в уже настежь открытые ворота.
1991
Ты делаешь вид, что выходишь из компании Бондарева и Распутина, ну и, конечно (я знаю о твоей ненависти), вытираешь ноги об А. Иванова и какого-нибудь провинциального писателя-дуролома, но на самом деле исторически ты уходишь от А. Хомякова и И. Киреевского, К. Леонтьева, К. Победоносцева, В. Розанова, И. Ильина, Б. Зайцева и И. Шмелёва. Кто исторически в вашей новой революционной организации? Масоны-декабристы, террористы-народовольцы и вся так называемая передовая философия и литература: от Чернышевского до А. Рыбакова. Вот куда ты попал. Ты оставил нас, “реакционных”, вечно виноватых рабов советского режима и обнял поэта-вертихвостку, написавшего вместо “Прощания с Матёрой” поэму “Братская ГЭС”. Или ты забыл, кто что писал и прославлял в то время, когда В. Белов опубликовал “Привычное дело”, а В. Распутин “Живи и помни”? Как же ты не можешь простить другу подпись под “Словом к народу” и прощаешь жуткие проклятия в адрес твоей России тем, кто теперь на тебя ссылается и хочет после учредительного раскольнического съезда выпить? Да не только выпить, а и поблагодарить с тонким мастерством за то, как ты “этого негодяя Распутина” отхлестал?! Что с тобой случилось, Виктор Петрович? Прости, но я думаю — виновато твоё безбожие. Ты в Бога веришь литературно, как-то от ума, хотя ты в своей жизни страдал столько, что душа твоя только в Боге и могла бы успокоиться, отсюда твоя постоянная остервенелость (да ещё у Б. Можаева), какая-то несвойственная русскому большому писателю страсть казнить всё по-большевистски и обретённая под шумок славы привычка в е щ а т ь, ничего уже не говорить в простоте, а только д л я н а р о д а, для переворота системы, мессиански. О, там, куда ты уходишь, большие мастера, тонкие стилисты, знатоки иностранных языков, гурманы тонких вин — не чета мне, например. И скажу без ехидства: там много талантов, да. Ну и конечно — почти все и н т е л л и г е н т ы. Но есть в них то, что на публике, в печати, надо, как говорится, доказывать и, значит, нарываться на беспощадное остроумное опровержение. Открывать полемику; но никакой полемики не нужно мне и другим, ибо в жизни человеческой порою самая сущая правда кажется выдумкой, если её надо произнести вслух. А между тем всё так ясно. Ясно мне это под звёздами в деревне, у себя дома, в городе; ясно, когда что-нибудь читаю родное; ясно, когда идёт это очередное покушение на Россию. Что же ясно? У нас немало писателей, которые не любят историческую Россию. Что ж тут доказывать? Я это знаю. Я их всех знаю по фамилиям. И ты это знаешь. Их много — много там, куда ты перешёл. И не надо ссылаться на перестройку, на номенклатурных писателей, на ГКЧП и проч. Россия погибает, и ты с Б. Можаевым оказался среди тех, кто ее не любит. Нам это ясно. По крайней мере твоим младшим братьям (В. Белову, В. Распутину, В. Крупину и др.). Мы тебя и вспоминаем всегда как родного старшего брата, а те только используют тебя.
1993
13 ноября. Теплоход “Тарас Шевченко” потащил нас вчера из Одессы к Стамбулу; полно знаменитостей (от Н. Гундаревой, П. Глебова до В. Астафьева и В. Солоухина). Мы с Потаниным устроились обедать за одним столом с В. Розовым и В. Солоухиным. На палубе, глядя на тёмную воду, Солоухин сказал: “Я хочу написать несколько плачей. Плач по Крыму, плач по Грузии, плач по Таджикистану, плач по… И, наконец, плач по России”*.
