После III конгресса германская коммунистическая партия довольно болезненно производит необходимый поворот. Открывается эпоха борьбы за массы под лозунгом единого фронта, с длительными переговорами и другими педагогическими приемами. Эта тактика длится свыше 2 лет и дает превосходные результаты. Но вместе с тем затяжные пропагандистские приемы ее превращаются… в полу-автоматическую традицию, сыгравшую очень серьезную роль в событиях второго полугодия 23 г.
Сейчас уже совершенно бесспорно, что период с мая, с начала рурского сопротивления, или с июля, с провала этого сопротивления, до ноября, когда генерал Сект взял в руки власть, является в жизни Германии резко очерченным периодом небывалого кризиса. Сопротивление, которое полузадушенная республиканская Германия Эберта – Куно попыталась оказать французскому милитаризму, сорвалось и увлекло за собою жалкое, худосочное социальное и политическое равновесие страны. Рурская катастрофа сыграла по отношению к «демократической» Германии ту же до известной степени роль, какую разгром германских войск пять лет перед тем сыграл по отношению к режиму Гогенцоллерна. Невероятное падение марки, хозяйственный хаос, всеобщее брожение, всеобщая неуверенность, развал социал-демократии, могущественный приток рабочих к коммунистам, всеобщее ожидание переворота. Если бы коммунистическая партия, резко изменив темп работы, использовала предоставленные ей историей 5–6 месяцев полностью и целиком для непосредственной политической, организационной, технической подготовки к захвату власти, развязка событий могла бы быть совсем не той, какую мы наблюдали в ноябре. Но в том-то и дело, что коммунистическая партия вошла в новый короткий период небывалого, пожалуй, в мировой истории кризиса с готовыми приемами предшествующего двухлетнего периода пропагандистской борьбы за влияние на массы. Тут нужны были новая ориентировка партии, новый тон агитации, новый подход к массе, новое истолкование и применение единого фронта, новые методы организации и технической подготовки – словом, крутой тактический поворот. Пролетариат должен был увидеть в действии революционную партию, идущую непосредственно на завоевание власти. Между тем, партия в основном продолжала вчерашнюю, пропагандистскую политику, только в более широком масштабе. Лишь в октябре партия берет новый курс. Но у нее остается уж слишком мало времени для разгона. Партия придает подготовке лихорадочный темп, масса не поспевает за партией, неуверенность сообщается обеим сторонам, и в решающий момент партия отступает без боя. Важнейшей причиной того, что германская коммунистическая партия сдала без сопротивления совершенно исключительные исторические позиции, является то, что партия не сумела на новом рубеже (май – июль 23 г.) стряхнуть с себя автоматизм вчерашней политики, рассчитанной на годы, и ребром поставить – в агитации, в действии, в организации, в технике – проблему захвата власти. Время есть важный элемент политики, особенно в революционную эпоху. Упущенные месяцы приходится иногда наверстывать годами и десятилетиями. Так было бы с нами, если бы наша партия не взяла надлежащего разбега с апреля 1917 г. и не овладела властью в октябре. Есть все основания рассчитывать, что германский пролетариат поплатится за упущение не слишком жестоко, ибо устойчивость нынешнего германского режима – особенно в виду международной обстановки – более, чем сомнительна.
Без дальнейшего ясно, что традиция, как консервативный элемент, как автоматическое давление вчерашнего дня на сегодняшний, представляет собою чрезвычайно важную силу на службе охранительных партий и глубоко враждебна революционной партии. Вся сила последней именно в свободе от консервативной традиционности. Означает ли это свободу от традиции вообще? Ни в каком случае. Но традиция революционной партии имеет совсем другую природу.
Если возьмем теперь нашу партию, в ее до-революционном и в ее по-октябрьском прошлом, то основным и драгоценнейшим ее тактическим качеством надо признать непревзойденную способность к быстрой ориентировке и резкой перемене тактики, к перевооружению и применению новых методов, словом, к политике крутых поворотов. Бурная историческая обстановка сделала эту тактику необходимой. Гений Ленина придал ей форму высшего мастерства. Это не значит, конечно, что наша партия была совершенно свободна от консервативной традиционности. Такой идеальной свободой массовая партия обладать не может. Но сила и могущество партии выражались в том, что косность, традиционность, рутина были сведены к минимуму дальнозоркой, насквозь революционной тактической инициативой, в одинаковой мере смелой и реалистичной.
Именно в этом состоит и должна состоять подлинная традиция партии.
Большая или меньшая бюрократизация партийного аппарата непременно сопровождается развитием консервативной традиционности со всеми ее последствиями. Эту опасность лучше преувеличить, чем недооценить. Тот несомненный факт, что более консервативные элементы аппарата все свои мнения, решения, приемы и ошибки склонны отождествлять со «старым большевизмом» и критику бюрократической замкнутости аппарата пытаются приравнять к подрыву традиции, – факт этот уже сам по себе является несомненным выражением известного идейного окостенения.
Марксизм есть метод исторического анализа, политической ориентировки, а не совокупность решений, заготовленных впрок. Ленинизм есть применение этого метода в условиях исключительной исторической эпохи. Именно этим сочетанием свойств эпохи и метода определяется та мужественная, зрелая, уверенная в себе политика крутых поворотов, высочайшие образцы которой дал Ленин, и которую он же не раз теоретически освещал и обобщал.
Маркс говорил, что передовые страны показывают, до известной степени, отсталым образ их будущего. Из этого условного положения пытались сделать абсолютный закон, который и лег, в сущности, в основу «философии» русского меньшевизма. Этим самым пролетариату ставились пределы, вытекающие не из хода революционной борьбы, а из механической схемы, и меньшевистский «марксизм» был и остается лишь приспособленным для запоздалой «демократии» выражением потребностей буржуазного общества. На самом деле, оказалось, что Россия, сочетающая в своей экономике и политике явления крайней противоположности, первой была выдвинута на путь пролетарской революции. Ни Октябрь, ни Брест-Литовск, ни создание регулярной рабоче-крестьянской армии, ни продразверстка, ни НЭП, ни Госплан не были и не могли быть предопределены или предрешены марксизмом или до-октябрьским большевизмом. Все эти факты и повороты выросли из самостоятельного, инициативного, критического применения методов большевизма в новой каждый раз обстановке. Все эти решения давались каждый раз не просто, а с боем. Голая апелляция к традиции ничего не решала и не давала. Ибо при каждой новой задаче, при каждом новом повороте дело сводится вовсе не к тому, чтобы навести справку в традиции и открыть там несуществующий ответ, а к тому, чтобы на основании всего опыта партии дать новое самостоятельное, отвечающее обстановке, решение и тем самым – обогатить традицию. Можно сказать еще резче, что ленинизм состоит в мужественной свободе от консервативной оглядки назад, от связанности прецедентами, формальными справками и цитатами. Ленин сам не так давно выразил эту мысль наполеоновскими словами: on s'engage et puis on voit, т.-е. ведя борьбу, справляйся не с канонами и прецедентами, а врывайся в действительность, как она дана, и ищи в ней сил и путей к победе. Именно по этой линии Ленин подвергался не раз, а десятки раз внутри собственной партии обвинениям в нарушении традиции и в отказе от… «старого большевизма». Напомним, что отзовисты выступали неизменно под знаменем защиты большевистских традиций от ленинского уклона (об этом есть интереснейшие материалы в «Красной Летописи», N 9). Под знаком «старого большевизма», а на самом деле – формальной, мнимой, ложной традиции – поднялось против апрельских тезисов т. Ленина все, что было идейно-косного в партии. Один из наших партийных «историков» (на историков партии пока что, увы, не везет) говорил мне в самый разгар октябрьских событий: «Я не с Лениным, потому что я – старый большевик, и остаюсь на почве демократической диктатуры пролетариата и крестьянства». Борьба левых против брест-литовского мира и за революционную войну шла опять-таки под знаменем спасения революционных традиций партии, чистоты «старого большевизма» – от опасностей государственного оппортунизма. Незачем напоминать, что вся критика «рабочей оппозиции» прошла под знаком обвинения партии в нарушении старых традиций. Мы видели совсем недавно, как официальнейшие истолкователи традиций партии в национальном вопросе приходили в явное противоречие как с потребностями партийной политики в национальном вопросе, так и с позицией т. Ленина. Число таких примеров – исторически менее значительных, но не менее доказательных – можно было бы умножить еще и еще. Но и из сказанного уже ясно, что каждый раз, когда объективные условия требуют нового поворота, смелого перелома, творческой инициативы, консервативное сопротивление обнаруживает естественную тенденцию противопоставить новым задачам, новым условиям, новому курсу – «старые традиции», якобы старый большевизм, а на самом деле – пустую оболочку оставленного позади периода.
