Предположим, что эта глубина понимания (причем понимания подлинного, не разменянного на конспирологию, на разного рода глупости, на какие-то выдумки, которые только уводят человека в сторону от подлинного понимания случившегося) достигнута. Ум работает. И предположим, что глубина чувств есть. Что тогда происходит с человеком? Происходит то, что мы называем самотрансцендентацией — выводом самого себя на другие уровни.
Как это происходит? Человек говорит: «Вот есть я. Я нахожусь где-то здесь внизу. Я понимаю, что я должен изменить реальность. Но я также трагически понимаю, что не могу этого сделать. Не могу». Между этим «должен» и «не могу» возникает трагический горизонтальный конфликт. Он может меня истребить. Он может бросить меня в бездну. Он может меня спалить почти полностью. Но рано или поздно, когда я переживу это до конца, во мне возникнет не умственное, а подлинное, тотальное чувство — чего? Что тот, кто это сделает, будет уже «я — другой». (Мы говорим в таких случаях: «я» со звездочкой («я*»), «я — другой»).
И вот это вертикальное преобразование от «я», который не может, к «я — другому», который может, [преобразование] из Савла в Павла, вот эта трансцендентация, осуществленная как на личном, так и на коллективном уровне, — может вернуть людям первородство.
Человек еще более сложная система, чем поломанная шпага. Он на порядки сложнее. Он всегда может. Вопрос заключается в том, в какой степени воля и ум работают на это, какова глубина хотения. Потому что преобразует только страсть. Научить человека идти определенным путем можно, но научить его хотеть — на три порядка труднее. Поломанное существо очень часто теряет способность хотеть. И это следующая стадия падения. Потом оно начинает хотеть только низкого, а потом просто сворачивается в позу зародыша. Почитайте про регресс. Ведь вы все, кто слушает это, образованные люди. Посмотрите, что происходит реально в процессе регресса — как культурного, так и индивидуально-личностного. Какие именно фазы проходит деградация личности. Свяжите это с отказом от смысла. От самого себя.
Очень часто говорят, что жертва, рано или поздно, начинает любить палача, и что это так называемый «стокгольмский синдром». Вас очень сильно обманывают! Стокгольмский синдром не действует на каждого человека. Не каждая жертва, оказавшаяся рядом с палачом, начинает его любить и лизать ему ноги. Это происходит, если хотите знать, с меньшинством людей. Другие люди ведут себя совсем по-другому. Во многих американских фильмах все время, когда террористы захватывают самолет, начинается: «Ах, я тебя люблю!», или «Ой-ё-ёй! А-ааа!», крики «Боже мой!» и так далее. Мне рассказывают мои друзья, которые овершенно не склонны кубинцев прославлять, что было несколько попыток захватить кубинские самолеты. И что они даже потом отказались от службы безопасности, потому что кубинские мужики просто скручивали тех, кто пытался захватить самолет. Шли на этот нож, и всё. Поэтому совсем не все поддаются стокгольмскому синдрому.
Но был и опыт концлагерей, гигантская библиотека знаний и психологических экспериментов, которые вели фашисты. Там не только доктор Менгеле работал, там работали блестящие психологи, которые занимались сломом человека. И вывезли все данные по этому поводу в Соединенные Штаты, в западный мир. Не только данные по ракетам или атомным реакторам, не только данные по биологии, всякого рода запрещенным экспериментам над людьми, но и данные по психологии. Если уж говорить, кто начинал [психологические] эксперименты, то начинал их Курт Левин — один из величайших психологов ХХ века, создатель топологической теории личности.
Так вот, было ясно, что человек, отказавшийся от смысла (от первородства), от своей идеальной способности, — ломается тут же. И любой это знает. Уголовники это знают: «У, у этого дух есть! А этот просто сильный. Он сломается». Сила духа определяет всё. А сила духа определяется смыслами. Логосом. Нет его — нет ничего. Курт Левин создавал психологическую топологическую теорию (там работали, между прочим, и психологи Советского Союза, приезжавшие учиться у него в 20-е годы, перед нацизмом), а [Виктор] Франкл, побывавший в фашистских лагерях, написал книгу «Человек в поисках смысла» и занимался логопсихологией. Психологией логоса. И он очень точно понял, что только если держаться за смысл, держаться до конца, не потерять Идеальное, даже в самых страшных условиях, тогда можно выжить. Тогда можно выдержать. Тогда можно преобразовать себя и выйти из самых тяжелых положений.
Сейчас просчитано все. Начнете истерически дергаться — про вас скажут: «Зверь из бездны вылез». Будете сидеть пассивно — скажут: «Можно дальше и дальше давить». И будут давить. То, что произошло с образованием, — это часть оказываемого давления на человека. И это давление будет нарастать. Больше и больше нарастать. Единственное, что здесь не просчитано, — это то, что у человека хватит ума и любви для того, чтобы самого себя преобразовать и рядом с собой преобразовать сначала микросоциальную сферу, потом макросоциальную. Вот это не просчитано. Потому что это — подвиг. Это почти чудо. Это невозможно. Это то, что требует гигантской работы над собой. Но без этой работы состоявшееся падение, состоявшаяся инволюция, состоявшийся регресс — это необратимая смерть страны. Невозможно без этого ничего сделать.
Никакая новая ностальгия: «ах, ах, ах, как у нас много отняли социальных возможностей!», — сама по себе ничего не сделает. Сделать это можно только в том случае, если загорится огонь. Огонь страстного переживания, огонь страстной любви. Одиссей хотел вернуться на Итаку. Будем считать, что Советский Союз — это Итака. Но посмотрите, что прошел Одиссей на своем пути. Почитайте внимательнее «Одиссею». И вы поймете, что это мистерия возвращения. Что все ее образы — не случайны.
Я говорил уже и повторяю снова (говорил в передачах «Суда времени»), что еврейский народ тысячи лет говорил: «До встречи в Иерусалиме!» — и он [сегодня] находится в нем. Он не позволил себя сломать, он не отдал веру.
Мне много раз говорили по этому поводу: «Плевать на эту веру, на все остальное. Главное — сохранить материальные возможности». Материальные возможности надо сохранить, но когда армянский народ боролся за свою религию, он понимал, что рядом с ним находятся народы, которые могут его уничтожить просто «на раз». Ну, был бы он народом, если бы он отдал свою веру?
Здесь же отдали ценности семидесяти лет. Отдали их просто так, за материальные приобретения. Это стало ясно. Значит, это необратимо, если люди не вернут себе те ценности. А это же не просто так: «Мы их отдали, а теперь вернем». Повторяю снова: поломанную чашку можно склеить, поломанную шпагу можно сварить, но это не полноценные предметы. Если люди поняли, что они должны вернуться, они, как говорится в фольклоре, стопчут сто пар железных сапог. Они вернутся так, как возвращался Одиссей, который хотел, хотел назад.
Когда-то я вернулся в очень усталом состоянии, просто включил телевизор, чтобы как-то успокоить нервную систему перед тем, как лечь спать. Идет какой-то полудетский фильм. Какие-то драконы хватают людей и все прочее. Все это называется «Одиссей». И вдруг меня привлекает то, что вроде как сказка все снято, и вроде это все не слишком серьезно и частично гламурно, но какой-то художественный нерв внутри есть. Какой-то художественный нерв. «Нет, — говорю, — я досмотрю». Еще не понимаю, что это. И вдруг Одиссей приезжает на Итаку. Он берет хлеб и говорит: «Это МОЙ хлеб. Запах МОЕГО хлеба». Берет вино и говорит: «Это МОЁ вино. Это МОЁ масло». Трогает землю, говорит: «Это МОЯ земля».
Дальше он встречается с женихами, и женихи говорят ему: «Ну, что здесь такого особенного? Ну да, мы чуть-чуть подворовали, сожрали быков твоих или что-то еще. Ну, мы же по праву претендовали! Если ты умер, то царица должна получить нового мужа. Что мы такое особенное нарушили?» Он говорит: «Ты посягнул на МОЙ хлеб, на МОЁ вино, на МОЮ землю». После чего он натягивает лук, и начинается страшная бойня.
Я говорю: «Я до титров хочу досмотреть». Дальше написано: «Френсис Коппола». И я понимаю, о чем идет речь. Что все это — пристальное внимание Копполы к Сицилии, вообще к людям, которые понимают, что такое «МОЙ хлеб».
Есенин писал:
Если кликнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
Между прочим, для православного человека сказать: «не надо рая» — это очень серьезная фраза. Еще надо объяснить, что такое тогда «Родина моя». Маяковский называл ее «Весной человечества». Священный, высший смысл собственной Родины, любовь к ней и понимание, что произошло что-то катастрофическое, — вот что способно преобразовать человека. Но легкой ценой это не получается. Халявы не получается.
