Тогда реформатор — благо он обладал немалыми средствами — решил поставить «социальный опыт» на cвой счёт. Порвав всё со «старой, доброй Англией», которая не захотела его услышать, он купил землю с хозяйственными постройками на «диком Западе», в Соединённых Штатах Америки. Там он и основал «Новую Гармонию» — первый в мире посёлок счастливых и преуспевающих тружеников создавших общежитие на основе коллективного производства и вознаграждения соответственно своему труду…
«Социальный опыт» Оуэна начался на исходе 1824 года.
В дни, когда Лоран собирал материалы для биографии Первого среди Равных, опыт был ещё далек от завершения, но кое-какие сведения о нём, поступавшие в Европу, казались весьма мало обнадёживающими…
28
Заканчивая беглый обзор систем Сен-Симона, Фурье и Оуэна и сравнивая их с доктриной Бабёфа, Лоран убедился: как он и предполагал, новые «реформаторы» мало в чём ушли вперёд по сравнению с его покойным другом и единомышленником.
Напротив, как ни выглядит это парадоксально, Бабёф во многом их опередил, они оказались гораздо более слабыми теоретиками и революционерами.
Революционерами? Да разве были они революционерами? И разве та «революция», о которой они толковали, имела что-либо общее с подлинной народной революцией?
Скорее напротив: они разуверились в революции, хотели разуверить в ней своих учеников и шли подчас на жалкие софизмы, играя терминами и подменяя реальную действительность мечтами и несбыточными надеждами.
Сен-Симон говорил лишь о «революции в умах» и готов был идти на соглашение с Бурбонами, лишь бы они поддержали его «индустриальные» планы.
Оуэн тоже уповал на «моральную революцию» и долгое время рассчитывал на «мудрость» парламента.
Фурье пытался заискивать перед Наполеоном, а затем перед Людовиком XVIII и перед его преемником, рассматривая всех их как возможных «кандидатов», людей, способных пожаловать средства на строительство первого фаланстера.
Все они надеялись на «мирный» путь.
Да и были ли они подлинными идеологами равенства?
Об Оуэне Лоран ничего сказать не мог. Но вот Сен-Симон, который зачислял в своих «производителей» не только рабочих, но и капиталистов, и метр Фурье, который селил в своем фаланстере бок о бок бедняка и богача, явно не стали апостолами Равенства.
А Бабёф был им.
И в отличие от многих социалистов, живших в XIX веке, он понимал: без вооружённой борьбы, без революционного переворота подлинного равенства не добиться, ибо современное общество собственников во главе со всеми этими королями, императорами и президентами добровольно не сдаст позиций и не пойдёт ни на какие уступки по отношению к людям труда.
Бабёф понимал это.
Он и понимал, и действовал.
Он не пожалел жизни ради попытки претворения своего Великого плана.
29
Всё определилось, всё стало на свои места.
Оставалось лишь одно: придумать, решить, с чего начинать рассказ.
С чего?… Не с первой ли встречи, первого знакомства? Тогда, во фрюктидоре III года, в тюрьме Плесси?…
Конечно, это было бы самым простым.
И, быть может, самым впечатляющим.
Ибо тогда-то всё и началось.
30
Термидорианцы спохватились не сразу. После переворота, покончившего с Робеспьером, Сен-Жюстом и Кутоном, он, Лоран, ещё более полугода исполнял свою должность комиссара в Онелье. Только в серединевантоза III года контрреволюция добралась и до него. Был сфабрикован клеветнический донос французскогопредставителя при Генуэзской республике; несмотря насмехотворность обвинения, которое Лоран без труда опроверг, его схватили и под конвоем отправили в Париж. Разумеется, суда и следствия не было, просто его бросили в тюрьму Плесси, где он и протомился почти восемь месяцев.
А 24 фрюктидора в Плесси поступила новая группа «террористов».
В их числе оказался и Гракх Бабёф,
Тогда-то они и увиделись впервые.
31
Конечно, тюрьма — не клуб.
Но в III году многие тюрьмы Парижа превратились в подлинные филиалы патриотических народных обществ.
И неудивительно: в те дни все революционеры и патриоты, избежавшие гильотины и дубинок мюскаденов, скитались по тюрьмам, а на воле, в Конвенте, в правительственных учреждениях и общественных организациях гнездилась одна лишь политическая накипь — подлые соратники Тальена и Фрерона и их «золотая молодёжь».
Тюрьма Плесси особенно отличалась своим революционным духом.
Здесь волею судеб встретились многие из тех, кто в эпоху Революционного правительства занимал посты в Парижской коммуне и провинциальных муниципалитетах, боролся с голодом и разрухой, давал отпор внутренним и внешним врагам Республики. Режим Плесси был довольно либеральным; во всяком случае, тюремщики не мешали заключённым общаться друг с другом, читать, писать и сноситься с единомышленниками на воле. Часто по вечерам патриоты, сойдясь вместе, пели революционные песни, и их мощный хор, проникая сквозь тюремные стены, собирал на улице толпы народа, подпевавшего им…
…В тот памятный день Лоран обратил внимание на «новичка», который что-то горячо проповедовал окружавшим. Подойдя ближе, он увидел стройного, худощавого человека в потёртом сером рединготе и стоптанных кавалерийских сапогах. Оратор говорил с чувством; глаза его горели, длинные волосы бились по плечам, он оживлённо жестикулировал, и его то взлетавшие, то простиравшиеся к слушателям руки казались не менее выразительными, чем слова; слова же были достойны древнеримского трибуна:
— Друзья! Злодеяния лицемеров, помыкающих нами, превысили меру… Преступление господствует!.. Ему предоставлена свобода действия! Народ стонет под игом гнуснейшего рабства!.. И никто не имеет смелости повести его на борьбу со всеми этими злодеями?… Я сделаю это, я без страха стану во главе отрядов борцов за лучшее будущее!.,
Тогда Лорану, сдержанному и скрытному, такая восторженная декламация здесь, в тюрьме, показалась неуместной.
— Кто это? — спросил он стоявшего рядом Бертрана,
— Да разве ты не знаешь? — удивился бывший лионский мэр. — Ведь это же знаменитый Гракх Бабёф, редактор «Трибуна народа». Он только что прибыл к нам из аррасской тюрьмы Боде…
Их познакомили. Беседа с Бабёфом укрепила первое впечатление Лорана. Трибун Гракх показался ему слишком уж восторженным и несколько наивным. В тот момент Лоран ещё не видел главного: насколько эта восторженность, эта полная душевная открытость, проистекавшие из глубокой веры в Человека, были врождёнными свойствами Бабёфа и какую огромную силу представляли они в общении трибуна с массами; не догадывался Лоран и о том, что Бабёф был наивен и доверчив, пока не сомневался в том, на кого надеялся, и горе объекту этой казавшейся чрезмерной доверчивости, если трибун разочаровывался в своем избраннике!..
Но зато Лоран сразу же понял другое: глубокую убеждённость Бабёфа, его несгибаемость, бескомпромиссность; сбить его, убавить его пыл, его веру казалось просто невозможно, и любая попытка подобного рода могла лишь усилить противостояние и превратить его из друга во врага.
И еще понял он, что Бабёф — прирожденный организатор, что он легко может сплотить людей, внушить им свои мысли и повести убеждённых, поверивших ему за собой. Будущему конспиратору Лорану эта черта трибуна Гракха показалась особенно знаменательной, особенно заслуживающей внимания. Прошло всего несколько дней, и он испытал её на собственной персоне: он, некогда видный политический деятель, администратор и публицист, вдохновлённый доводами нового друга, готов был идти рядом с ним.
Правда, к этому времени он уже познакомился с Великим планом Бабёфа…
32
Нет, с этого начинать нельзя.
Биографию нужно начинать с начала. С юности. С детских лет. С рождения героя. С его родителей.
С его родителей… Но ведь как раз о родителях Бабёфа он, Лоран, не знает ровным счетом ничего! И о детстве его немногим более. И о его юности. Почти ничего!..
Конечно, трибун Гракх кое-что рассказывал ему в разное время и при разных обстоятельствах. И есть у него кое-какие письма, отрывочные записи, черновики.
Но всего этого мало.
Слишком мало.
Нет, одно из двух: или он взял на себя непосильный труд, или далеко не всё достаточно хорошо продумал.
Во всяком случае, приниматься за биографию Бабёфа рано — ещё нужно сдвинуть воз предварительной работы.
33
В течение месяца с лишним Лоран не притрагивался к своим папкам и тетрадям.
Он много писал, но это были всего лишь письма, которые он ежедневно отправлял во Францию. Он написал сыну трибуна и некоторым общим знакомым; кроме того, он обратился с ходатайством к министру внутренних дел Франции, прося о разрешении на въезд в страну.
