он напоминал жителю шалаша мумию, сбежавшую из Эрмитажа.
Старик слушал пришельца, и злость вскипала в нём.
Восточный человек предлагал ему продать первородство классовой борьбы за свободу. Вместо счастья всего человечества нужно было драться за преимущества одной нации. Старик хмуро смотрел на пришельца, но сила затворника была уже не та.
«Натуральный басмач», подумал он, вдыхая незнакомые запахи — пыль пустыни и прах предгорий Центральной Азии.
Это было мерзко — и то, что предлагал гость, и то, что его было невозможно прогнать.
Но перед уходом хан-басмач сделал ему неожиданный подарок. Обернувшись, уходя, он напомнил ему историю старого игумена. Хозяина Разлива проклинали многажды — и разные люди. Проклятия ложились тонкими плёнками, одно поверх другого. Но было среди прочих одно, что держало его именно здесь, среди болот и осоки. Его когда-то наложил обладавший особой силой игумен. Игумен
стоял в Кремле, среди тех храмов, которые скоро исчезнут, и ждал его. И когда мимо проехала чёрная открытая машина, стремительно и резко взмахнул рукой. Священник потом уехал на Север, но его всё равно нашли. Игумена давным-давно не было на свете, а вот проклятие осталось.
Игумен был строг в вере и обвинял большевиков в том, что они украли у Господа тринадцать дней. Сначала проклятый думал, что это глупость — проклятия были и посильнее, пропитанные кровью и выкрикнутые перед смертью, но постепенно стал вязнуть в календаре. Время ограничивало пространство, и в 1924 году календарь окончательно смешался в его голове.
А потом, в сорок первом, когда его повезли на восток, время и вовсе сошло с ума, и, схватившись за голову от боли, он вылез из-под хрустального колпака. Тогда и сделал роковой — или счастливый — шаг к открытой двери теплушки.
Многие годы он думал, что это проклятие календарём вечно, но оказалось, что раз в год его можно снять — в две недели, что лежат, между 10 и 22 апреля. Вот о чём рассказал ему восточный хан, старый басмач в европейском костюме.
Но каждый год срок кончался бессмысленно и глупо, освобождения не происходило, и снова накатывала тоска. Никто не приходил поцеловать спящую душу и за руку вывести его из гранитного дома-убежища.
И сделать нужно совсем немного.
Старик наклонился к Наталье Александровне и каркнул прямо ей в лицо:
— Поцелуй меня.
— С какой стати?
— Поцелуй. Время может повернуть вспять, и я войду второй раз в его реку. Сила народной ненависти переполняет меня, и я имею власть над угнетёнными. Поцелуй, и я изменю мир — теперь я знаю, как нужно это сделать и не повторю прошлых ошибок.
— Ошибок?!..
— Ты не представляешь, что за будущее нас ждёт — я не упущу ничего, меня не догонит пуля Каплан, впрочем, дело не в Каплан, там было всё совсем иначе…
Но это ещё не всё. Я ведь бессмертен — и ты тоже станешь бессмертна, соединяясь со мной. Тело твоё будет жить в веках, вот что я тебе предлагаю.
Наталья Александровна поискала глазами скрытую камеру. Нет, не похоже, и не похоже на сон, что может присниться под пледом в шезлонге после двух бокалов.
Вокруг была реальность, данная в ощущениях. Внутри гранитного домика было холодно и сыро. Тянуло кислым, как от полотенец в доме одинокого немолодого мужчины.
Она встала и приоткрыла дверку. Старик тоже вскочил, и умоляюще протянул к ней руки.
Они посмотрели друг на друга. Старик со страхом думал о том, понимает ли эта женщина, что судьбы мира сейчас в её руках? То есть, в устах.
А она смотрела на старика-затворника с удивлением. Он не очень понравился Наталье Александровне. Никакой пассионарности она в нём не увидела, а лишь тоску и печаль. И с этим человеком нужно провести вечную жизнь.
Или всё-таки поцеловать?
Или нет?
Или просто рискнуть — в ожидании фотовспышки и визгов тех подонков, что придумали розыгрыш.
Хозяин, не утерпев, придвинулся к ней, обдав запахом пыли и сырости. Наталья Александровна отстранилась, и они рухнули с крохотных ступенек домика.
Занимался рассвет.
Старик закричал страшно, швырнул кепку оземь и рванулся внутрь гранитного шалаша.
Дверь за ним с грохотом захлопнулась, обсыпав Наталью Александровну колкой гранитной крошкой.
Занимался рассвет, но в сумраке было видно, как мечутся в лесу друзья Натальи Александровны, как безумцы, маша фонариками. Световые столбы то втыкались в туманное небо, то стелились по земле.
Она вздохнула и пошла им навстречу.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
22 апреля 2014
Собачья кривая (День войск ПВО, второе воскресенье апреля) (2014-04-23)
Профессор быстро шёл по набережной. Встречные уверяли бы, что он шёл медленно, еле волоча ноги, но на самом деле он был необычно взволнован и тороплив.
Он был невысок и бежал по улице стремительно, будто локомотив по рельсам. Прохожие проносились мимо, как верстовые столбы. Дым от профессорской трубки отмечал его путь, цепляясь за фонари и афишные тумбы.
Сходство с паровозом усиливалось тем, что верхняя часть профессорского туловища была неподвижна, и только ноги крутились как колёса.
На несколько минут пришлось остановиться, потому что на набережную поворачивала колонна военных грузовиков. Старик-орудовец махнул необычным жезлом и повернулся к Профессору спиной. Тот, не глядя в сторону орудовца, воткнул щепоть табака в трубку и прикурил. Профессор шёл к себе домой, погружённый в себя, не обращая внимания ни на что. Дым от трубки опять стелился за ним, как кильватерный след. Старик с палкой неодобрительно посмотрел на него, но ничего не сказал. Профессор перевалил мост, слоистая мёрзлая Нева мелькнула под мостом и исчезла.
Час назад его вызвали в комнату, пользовавшуюся дурной славой. Два года назад в ней арестовали его товарища, вполне безобидного биолога. А теперь эту дверь открыл он, и, как оказалось, совсем не по страшному поводу.
Несмотря на яркий день, в комнате горела лампа. Два человека с земляными лицами уставились на него. Они, как тролли, вылезшие из подземных тоннелей, не выносили естественного света.
Один, тот, что постарше, был одет с некоторым щегольством и похож на европейского денди. На втором, молодом татарине, штатская одежда висела неловко. Галстук он совсем не умеет завязывать, — заметил про себя Профессор.
Татарин кашлянул и произнёс:
— Вы знаете, что сейчас происходит на Востоке…
Восток в этой фразе, понятное дело, был с большой буквы. На Востоке
