скромной; всего несколько человек пришли в стокгольмскую церковь, рядом с которой была похоронена несчастная Бетан. Сквозняки давно развеяли прах, в который она обратилась в ту страшную ночь, но она незримо присутствовала на церемонии.
У Боссе, как он ни сдерживался, наворачивались на глаза слёзы.
Началась новая страница жизни семьи.
Однако уже через несколько дней молодой Свантессон почувствовал, что его неизъяснимо притягивает нежная шея жены. Он норовил поцеловать супругу именно в нежную жилку, хранящую едва заметный след укуса Карлсона.
А к концу медового месяца молодой юрист почувствовал, что умеет летать, ― правда, пока недалеко, от кровати к столу.
2022
I
В восемь утра Малыша разбудил сановитый, как русский боярин, Боссе. Он возник из лестничного проёма, неся в руках чашку капуччино с пеной, на которой лежал шоколадный узор. Боссе был в грязном кимоно с драконами, которое слегка вздымалось на мягком утреннем ветерке.
Он поднял чашку перед собою и возгласил:
― Omni mea padme hum!
«Да, так начинается новый день, ― подумал Малыш, от неожиданности пролив молоко. ― Всё начинается с молока, пролитого молока. Джон Донн уснул и ― фигак».
Последнее он произнёс вслух.
― Фигак, ― заметил Боссе, ― это наш народный герой.
― Герой, да. Сын Фингала.
― Господи! ― сказал он негромко, разглядывая залив из окна. ― Как верно названо море, сопливо зелёное море. Яйцещемящее море. Эпи ойнопа понтон. Винноцветное море. Ах, эти греки с их воплями Талатта! Талатта!
― Ты слышишь, наш сосед на крыше опять стрелял из пистолета? ― Боссе не вникал во всё это словотворчество. ― Слышишь, да? Сегодня приедет этот русский, и нас, неровен час, застрелят вместо этого идиота. Так всегда бывает в фильмах ― случайный выстрел, а потом всех убивают.
Они вместе арендовали жильё в старой башне, помнящей короля Вазу.
― Это будет совершенно несправедливо, ― Голос Боссе звучал особенно угрожающе под древними сводами. Однако Малыш не слушал его, он уже выходил, наскоро затолкав бумаги в портфель.
Он представлял себе бушующее море и несущуюся по нему ладью. Там, на носу, сидел Фигак, странно совмещаясь с героями его любимого Шекспира. Дездемона с платком, Ричард с двумя принцами на руках и Макбет в венце. Весь мир ― фигак. Мы тоже, тоже мы фигак-фигак-фигак! Нет повести печальней, и фигак!
Но Фигак всё же должен был встретить отца после долгих странствий. Они были долго в пути, чуть было не встретившись на Западе и почти было встретившись на Востоке, и вот, для окончательного узнавания…
Но тут Малыш отшатнулся от края тротуара.
Когда он хотел перейти улицу Олафа I у старых ворот, чей-то голос, густо прозвучавший над его ухом, велел ему остановиться. Он скорее понял, чем увидел, что с ним говорит чин полиции.
— Остановитесь.
Он остановился. Два автомобиля, покачивая боками, двигались по направлению к нему. Нетрудно было догадаться, кто сидит в первом. Это был русский лидер. Малыш увидел чёрную, как летом при закрытых ставнях, внутренность кабины и в ней, особенно яркий среди этой темноты (яркость почти спектрального распада), ― околыш. Через мгновение всё исчезло (фигак!), всё двинулось своим порядком. Двинулся и Малыш.
II
Находясь под впечатлением этой встречи, Малыш пришёл в школу по адаптации беженцев к стране убежища ― свою каторгу и спасение. Он читал лекцию, физически ощущая шершавость мела, которым была покрыта аспидная доска за спиной. Доску украшали вереницы формул ― ровные наверху, они начинали плясать и драться внизу, у самой полочки для мела. Предшественник каждый раз оставлял Малышу это таинственное послание, и каждый раз Малыш грустил о том, как мало он понимает в этих палочках и крючках, как ограничено его знание о мире. А может, доску просто забывали протереть. Он думал об этой обиде мироздания, а в душе его звучал фигак ― и сколько бы он ни перечислял студентам чужих писателей, фигак следовал за ним. Сквозь кровь и пыль… фигак, фигак ― летит степная кобылица. И мнёт ковыль… Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с летами вытерпеть умел; кто странным снам не предавался, кто черни светской не чуждался, кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат; кто в пятьдесят ― фигак! Фигак! Фигак представал перед ним даже в русских сагах, среди снегов, где толпы пархатых казаков бежали по ледяной степи за своим самозваным царём Пугачёвым, а им противостоял несчастный мальчик со своей возлюбленной… Как его фамилия? Как?.. Округлые обороты речи, как тряские колёса деревенской телеги, на повороте заскрипели, ― и обошлось без имени. Что в имени тебе моём, Фигак? Зачем это я читаю, кому это нужно, отчего я не пишу о своём Шекспире? И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель желанная? Фигак, и сном забыться. Фигак… и видеть сны? Вот и ответ. Гул затих. Я вышел на подмостки… Фигак! И я там был, фигак, мёд-пиво пил…
Малыш собрал свои рукописи и приготовился покинуть беженскую школу, бежать прочь. Замыслил он побег, значит.
Третий мир смотрел на него разноцветными глазами. Часть из его слушателей приплыла на паромах как раз оттуда, из тех мест, про которые он рассказывал, ― из наполненного островами, как суп фрикадельками, южного моря. Они хранили святое чувство Талассы и вольный дух. Один даже показал ему нож из-под парты.
В дверях он встретил директора школы, который, мыча, подсовывал ему заметку о птичьем гриппе. Заметка предназначалась для друзей Малыша в «Газетт». Зачем директору слава репортёра, Малыш не понял, но заметку взял.
III
Карлсон был агентом по воздушным перевозкам.
Но сегодня был пустой день, нужно было только подписать бумаги у доктора, заказавшего в Греции какую-то жестяную глупость для клиники. Поэтому Карлсон проснулся поздно и долго ощупывал вмятину рядом на кровати. Жена его, Пеппи, ушла куда-то по своим пеппиным делам.
Этим утром он, как обычно, пришёл в лавку к знакомому сербу.
В этот раз он купил у Джиласа почку. Он покупал её долго, выбирая, снова откладывая обратно тёмное мясо и не переставая говорить с хозяином. Они успели обсудить многое ― от войны на юге до зарождающегося нового класса номенклатуры.
Дома
