Все последние восемьдесят лет они только дорожают…
Порвав в девятнадцать лет с богемой, абсентом, а заодно и стихами, РЕМБО принялся (или продолжил) бродяжничать по Европе. В составе голландских колониальных войск оказался в Индонезии. Месяца не прошло — дезертировал, вернулся на родину. Скитался с бродячим цирком. Потом его занесло на Ближний Восток, в Африку. Наконец, он осел в Абиссинии. В качестве агента торгового дома «Барде и К». В надежде заработать на нелегальной торговле оружием.
Нам говорят: переквалифицировавшись в коммерсанты, Рембо не стал буржуа. Даже в его бегстве из поэзии — протест. Осудив себя в «Поре в аду», он добровольно отправился на эту каторгу и горделиво нес свой крест… — говорят нам… Умалчивая о том, что, напечатав «Пору в аду», Рембо не смог оплатить расходов издателя и 500 экземпляров книжки безвестно сгинули на каком-то из бельгийских складов. И мы не видим ничего экстраординарного в том, что ярчайше, интенсивнейше и, возможно, исчерпывающе реализовавшийся на одной ниве психопат и шизофреник (и это не риторика, а медицинский факт) вдруг оставил ее, не принесшую ничего, кроме обманутых надежд и страданий, и ударился в поиски, извините, лучшей доли. Давайте все-таки иметь в виду, что крест на поэзии поставил не растиражированный автор, а не дождавшийся СКОРОЙ (пусть и заслуженной, но НЕПРИНЯТО скорой) славы и вытекающего из нее достатка КРАЙНЕ неуравновешенный молодой человек. Бегство из поэзии на поиски новой стези в данном случае вполне объяснимо как бегство от комплекса творческой неполноценности. Юные д’Артаньяны едут в Париж, мечтая о маршальских жезлах. Юный Рембо — у нас таких пацанов военкоматы отлавливают — просто устал раз за разом возвращаться в родной Шарлевиль босяком и поставил перед собой вполне конкретную цель: разбогатеть.
Он писал: разбогатею — и отдохну, успокоюсь, поставлю последнюю точку. И, наверное, как мало кто другой понимал, что рвать при этом со стихосложением частично — нельзя. В чем, собственно, и признавался в той самой «Поре в аду».
И, что важнее, он довольно успешно реализовал свою очередную программу-максимум. Авантюра с продажей партии бельгийских ружей одному из африканских князьков принесла ему что-то в районе 150 тысяч нынешних евро.
А дальше приключилось то, что красиво называют рукой судьбы: НЕПОЭТ уколол колено шипом зонтичной акации. Гангрена. Саркома. Ампутация ноги в марсельском госпитале и смерть на руках у заботливой сестры. В больничной карте было записано «негоциант Рембо»…
Впрочем, находятся и персонажи, подпорчивающие нам общую картину несправедливости общества в вопросе оценки их, извините за каламбур, неоценимых успехов.
Пол ЭРДЁШ был абсолютным рекордсменом среди математиков по количеству научных работ. Он от души поработал на теорию чисел и множеств, на теорию вероятностей и комбинаторику, и можете быть уверены: имел не только на кусок хлеба с маслом. Но — чудак, или как уж там еще — гений так и не обзавелся семьей, и с 1964 года мотался по планете, таская за собой 84-летнюю мать. Эрдёш не признавал собственности. Считал ее помехой и ВСЮ ЖИЗНЬ кантовался у друзей. У него не было не только собственного угла — все его имущество умещалось в одном чемодане.
Больше того: получив в 1984-м знаменитую премию Вольфа (аналог Нобелевки для математиков, которым та, как известно, не полагается; она составляет 100 тысяч долларов США, обычно ее делят между двумя лауреатами), он взял из причитавшейся ему суммы только 720 баксов — на очередной авиабилет. Остальное раздал всевозможным фондам, поддерживающим начинающих математиков.
Он вообще то и дело назначал собственные премии за решение тех или иных математических задач. От 25 долларов до десяти тысяч, в зависимости от сложности постановки проблемы. Получить премию Эрдёша было чертовски престижно. Счастливчик редко обналичивал чек — помещал его в рамку и вешал на стену как почетную награду.
При этом ученый не был ни сумасшедшим книжным червем, ни даже просто букой. Близко знавшим его лично Эрдёш запомнился предельно открытым и всесторонне увлеченным человеком с завидным чувством юмора. С учетом чего означенное наплевательское отношение к деньгам следует считать не чудачеством, а жизненной позицией, заслуживающей в зависти и уважения…
Ничто не мешало жить припеваючи ШВЕЙЦЕРУ.
Доктор философии, теологии и искусствоведения, он преподавал, писал научные труды, давал органные концерты, являясь одновременно крупнейшим специалистом и по творчеству Баха (как автор его биографии) и по конструкции органов (о них у него тоже книжка была, очень серьезная — кучу инструментов спасла от «модернизации»).
Казалось бы: чего еще-то? А того: в 21 год Альберт дал себе клятву заниматься искусством и наукой до 30 лет, а затем посвятить себя «непосредственному служению человечеству». И в означенном возрасте — «когда к молодому ученому и музыканту так быстро пришли признание, обеспеченность и слава» — поступил на медицинский факультет родного Страсбургского университета. «Отныне мне предстояло не говорить о евангелии любви, — объяснял он позже, — но претворить его в жизнь».
Отчитав положенные лекции в качестве профессора, он бежал на занятия по терапии и гинекологии, стоматологии и фармацевтики, педиатрии и хирургии… Степень доктора медицины защитил диссертацией на тему «Психиатрическая оценка личности Иисуса». И весной 1913-го (прослушав в Париже дополнительный курс по тропической медицине) с женой Хеленой — такой же чудачкой, дочерью профессора истории, а к тому времени профессиональной медсестрой — отправился во Французскую Экваториальную Африку, ныне Габон. Не понявшая столь неожиданного решения сломать себе жизнь мать вот только что не прокляла Альберта — во всяком случае, больше они не виделись…
Условия, в которых пришлось жить и работать супругам-подвижникам были поначалу просто немыслимыми. Их больница в Ламбарене начиналась с курятника — с настоящего ветхого курятника кого-то из живших там до них миссионеров. Потом построили-таки барак из рифленого железа. 70-й корпус этой всемирно известной ныне клиники открылся незадолго до смерти Швейцера и вскоре после его всею же планетой отмеченного 90-летия…
Говорить ли, что средства от чтения лекций, концертной деятельности и издания книг наш герой тратил на это — главное детище всей своей жизни. На Франкфуртскую премию Гете (10000 немецких марок) он построил дом для персонала больницы. На Нобелевскую премию — деревушку для прокаженных неподалеку от Ламбарене.
Наверное, это и есть — гуманизм?..
Впрочем, они не были первыми…
Бенедикт СПИНОЗА, которого Ницше называл самым чистым из мудрецов, а Владимир Соловьев своей первой любовью в области философии, умер в 44 года: своё черное дело сделали наследственная чахотка и без конца вдыхаемая стекольная пыль — величайший ум XVII столетия зарабатывал на жизнь шлифовкой линз для очков, микроскопов да телескопов. По случаю — еще и частными уроками. В последние годы получал скромную пенсию, назначенную ему парой знатных покровителей. Да и на ту согласился лишь при условии РЕЗКОГО снижения ее размера.
Еще задолго до хёрема («великого отлучения»), которому подвергли амстердамские раввины лучшего из своих учеников, они приватно предлагали юноше отступного — 1000 флоринов ежегодно — за всего лишь согласие помалкивать в тряпочку и ходить вместе со всеми в синагогу: упрямый Барух выбрал судьбу изгоя и ушел из иудеев в христиане…
Два десятилетия спустя 40-летнему Спинозе было предложено место профессора на кафедре старейшего в Германии Гейдельбергского университета (предлагал сам курфюрст Карл-Людвиг, брат королевы Христины, пригревшей в свое время Декарта). Вольнодумцу гарантировалась «широчайшая свобода философствования» с малюсенькой оговоркой: «без потрясения основ публично установленной религии». Но Спиноза снова отказался: «Во-первых, я думаю, что если бы я занялся обучением юношества, то это отвлекло бы меня от дальнейшей разработки философии; а во-вторых, я не знаю, КАКИМИ ПРЕДЕЛАМИ должна ограничиваться предоставляемая мне свобода философствования, чтобы я не вызвал подозрения в посягательстве на публично установленную религию».
Когда он умер, снабжавший его лекарствами аптекарь арестовал труп и заявил, что похороны не состоятся, пока кто-нибудь не удосужится покрыть долг покойного в несколько гульденов. Имущество заложника пошло с молотка, вырученных средств едва хватило на выкуп и скромное погребение…
В типовых биографиях Роберта БЕРНСА чуть ли не красной строкой: стихи в сборники он посылал бесплатно.
И это, конечно, не вполне так. Издание первого же томика «Стихотворений» принесло поэту 500 фунтов, включая 100 гиней, за которые он уступил права на дальнейшее их тиражирование. Другой разговор, что поэт настойчиво пытался жить и кормить свою большую семью на жалованье акцизного — сборщика налогов, проще говоря. То есть, очень не хотел мешать божий дар с яичницей, и в поисках средств к существованию во что только не ударялся — даже ферму арендовал, которая, правда, вскоре благополучно прогорела.
