Воин Красной Армии хочет, чтобы впредь не повторялось то, что он считает неправильным и дурным. Путь к жизни ведет только через победу. После победы начнется большая жизнь, и жить нужно будет по-новому, лучшему, как подобает человеку, перешедшему через эту войну и эту победу и выросшему на десять голов.
От этой выросшей нравственной силы советский воин делает такие отважные дела, что рассказы о них летят по эфирным волнам и телеграфным проводам по всему миру; за границей, разворачивая газету, люди приободряются: здорово русские бьют немцев, удивительный народ эти русские, загадочный народ. У нас — в деревне ли, в городке ли — близкие люди, прочтя в письме с фронта или в газете с портретом героя о нем, о его отважных делах, показывают письмо или газету людям, и люди слушают, вздыхая от полноты души, и начинают ласково говорить о герое, и ласково зовут его по имечку, и вспоминают, как он — давно ли — вот тут ходил, и ждут, терпеливо ждут возвращения его с вестью о победе.
Любовью к ушедшим на фронт живет весь тыл; им, героям, передоверена вся сила мщения народа за свои страдания, за горе, и лишения, и разорение; в тыловой работе, на заводах и полях, им, героям, хочет подражать молодежь; в них, в красных героев, уничтожающих фашистскую сволочь, играют малые ребята.
Весь наш тыл живет, равняясь по нравственной высоте Красной Армии: люди борются за металл, за уголь, за хлеб, за хлопок, за картошку, за производство оружия и военных машин с таким же упорством, самопожертвованием, с отдачей всего себя, как это делает Красная Армия. Тыловой труд — будничный, незаметный, в нем не кровь льется, но нот, в нем не наносят жгучих или смертельных ран; но не меньше нужно величия души, чтобы день за днем, ночь за ночью, преодолевая изнеможение, отдавая все силы, вооружать и снабжать Красную Армию, веря священной всенародной верой, что победит и отомстит она разорителям родины нашей.
Здесь мне хочется сказать о том, что я видел своими глазами в Узбекистане. Передо мной — цифры, показывающие, что сделано там за год войны. Каждая цифра дышит жизнью, под цифрой скрыт самоотверженный труд. Объем выполненных земляных работ по строительству оросительной сети за этот год выражается цифрой в двадцать пять миллионов кубометров вынутой земли. Это значит, что сотни тысяч колхозников, по инициативе узбекского правительства и также по своей инициативе, вооруженные кетменями — тяжелыми мотыгами, в зимние месяцы, когда пронзительный ветер поднимает колючую пыль, или валит мокрый снег по колено, или на недели загаживает дождь из туч, ползущих по земле, — копали и выкидывали липкую землю, прокладывая трассу канала, строили плотины, шлюзы, расчищали арыки; эти люди работали, как всегда, босиком, в халатах, раскрытых на груди, спали на земле — и титаническим трудом своим добились поставленного задания: на увеличенной за этот год на двести тридцать тысяч гектаров площади посеяно и собрано в три раза больше зерна, чем за прошлый год. Узбекистан отказался от завоза хлеба из Сибири и сам грузит свой хлеб фронту. Впервые в истории этой страны посеяно много тысяч гектаров свеклы, и сейчас заканчивается постройка ряда свеклосахарных заводов. Узбекистан даст сахар фронту. За время войны туда эвакуировано больше сотни крупных военных заводов, и появилась необходимость обеспечить их местным углем и нефтью, чтоб освободить железные дороги от завоза того и другого. Эта задача выполнена. Уголь добывается из открытых котлованов, куда подведена построенная за эту же зиму железная дорога; нефть, несмотря на авторитетное утверждение одного академика, что нефти там быть не может, — обнаружена, и уже добывается, и добыча ее растет.
Но главное богатство — человек. За человека, за свободный труд, за землю его ведется борьба с истребителями человека. Вы едете по райскому саду Ферганской долины, где дымящиеся после полива, окаймленные прямоугольниками шелковичных деревьев сероватые поля зеленеют ровными рядами хлопка, и всюду бегут, блестят под солнцем благодатные ручьи студеной горной воды по искусственным руслам;- и вам хочется благословить жизнь, создавшую человека. Вот он — узбек в июньский полдень, в шестьдесят градусов жары, в ватном халате, раскрытом на загорелой груди, с черными босыми ногами, с розой, заложенной за ухо, под тюбетейку, подымает над головой взмахом жилистых рук тяжелый кетмень и опускает его в широкую борозду земли между двумя полными воды канавками. Вот он, подогнув халат, идет за плугом в воде выше колена по сверкающей заводи рисового поля. Вот он — белобородый, с головой, обвязанной платком, — стоит, опираясь на библейский посох на склоне холма, где пасутся бараны. Вот он — смуглый, как персик, с тенью усов под прямым носом, с глазами, черными и блестящими, но скромными, потому что мать его учила быть скромным, — стоит у заводского станка среди московских белокурых девушек. Вот он — в тихий вечерний час сидит на корточках у глиняной стены своего дома и будто слушает, как у его ног слабо журчит вода в арыке. Вот он — на собрании почетных и знатных стариков, поднявшись с ковра, подзывает сына своего, развертывает шелковый платок, достает нож и говорит сыну отрывистым и сердитым голосом: «Иди и убей фашиста, я хочу увидеть кровь врага на этом ноже».
Крепнет наш советский тыл, — крепнет и набирает силы, непреклонно создавая условия для нашей победы.
Четверть века советской литературы[3]
Двадцатипятилетие советской литературы лежит между двумя мировыми войнами.
В нынешней войне, особенной и небывалой, человечество потрясено в основах бытия, и народные массы призваны к повышенному волевому и моральному состоянию. Нынешняя война — это война моторов. Это так, но это не полное определение: моторов и силы преодоления страданий, нравственной силы.
В этой войне не счастье, не случай и не только талант полководца принесут победу; победит та сторона, у которой больше моторов и тверже нравственный дух народа.
Нравственные категории приобретают решающую роль в этой войне. Глагол уже не только уголь, пылающий в сердце человека, глагол идет в атаку миллионами штыков, глагол приобретает мощь артиллерийского залпа.
Вот почему особенно уместно в наши дни говорить о литературе, о каменщиках крепости невидимой, крепости души народной.
Нравственный свет никогда, даже в самые трудные и тяжкие времена, не угасал в русском народе. То он дивно светил в устном творчестве, в сказках и песнях, то теплился огоньком копеечной свечи в келье летописца, то жег и звал на подвиги совести в творениях неистового Аввакума. Все разгораясь, он осветил мир неугасимым пламенем русской литературы, — от Ломоносова до наших дней.
По силе идейного огня и нравственной глубины образов, богатству и пластичности языка наша литература — явление удивительное, единственное в мировой литературе, вызывающее преклонение всякого, кто мыслит. Мы несем миру тот образ человеческий, с которым только и могут жить люди и побеждать во имя движения к совершенному.
Октябрь был рубежом, когда завершился огромный период развития русской литературы — критического реализма. Нынешняя Отечественная война завершила два с половиной десятилетия советской литературы — период поисков позитивного социалистического реализма, в основе которого лежало отражение всех общественных процессов борьбы и строительства нового, справедливого мира и напряженного строительства обороны перед надвигающейся мировой войной. В эту войну советская литература начинает свой новый период — она пошла в окопы и на заводы, и она становится живым и непосредственным голосом воюющего народа, почти народным творчеством.
С позиций сегодняшнего дня мы окидываем путь, пройденный классической и советской литературой.
Достоевский говорил о русских писателях, что все мы вышли из гоголевской «Шинели». Но так ли это? Наряду с галереей «униженных и оскорбленных», наряду со сладкой российской бездеятельной тоской, с монстрами города Глупова, — проходят образы простых, отважных, честных русских патриотов, — Гриневы, Тушины, Денисовы, герои «Севастопольских рассказов», «Войны и мира». Эта линия русской литературы протягивается прямо к Сталинграду, к тем героям Красной Армии, которым изумляется мир.
Слишком много было отдано в истории литературы и в преподавании ее «лишним людям», чеховским людям, — так много, что немцы широко использовали для пропаганды против нас этот мотив, стремясь представить русского человека как лишнего человека.
Правда, сила классической русской литературы XIX века состояла как раз в том, что, изображая униженного и оскорбленного, она внушала читателю необходимость революционного выхода, говорила ему: «Человек создан для счастья, как птица для полета», и, наконец: «Человек, это звучит гордо!»
