– Передавать новости – древнейшая профессия?
– Ты что, не слышал, что журналистику называют «второй древнейшей»?
– Слышал. Но я хочу понять – почему…
– Я тебе больше скажу. Не исключено, что она вообще – первая древнейшая. Ведь поначалу девушки давали, наверно, бесплатно – тогда же денег не было. А передача новостей была, и эта задача была очень важной, уровня «выживем – не выживем»: «Наш спецкор занял позицию на господствующей высоте и скоро сообщит, нападет враг или нет».
К тому же если мы возьмем самых выдающихся журналистов мира, то они все были мужчинами. Матфей, Марк, Лука, Иоанн… Ни одной женщины. Ребята были чистейшей воды репортеры – освещали важнейшие события, работали в жанре журналистского расследования.
– Давай лучше вспомним кого-нибудь из недавнего времени. Вот, например, Эгон Эрвин Киш. Первая половина XX века.
– Да, отличный пример. Действительно, был такой великий журналист. Немец и коммунист. У меня, кстати, есть его книжка. На обложке портрет – вылитый я. Что мне, не скрою, льстит. Но не это главное.
Однажды Эгон Эрвин Киш прибыл на пароходе в Австралию, чтобы рассказать, как живут австралийские трудящиеся. А ему не дают визу. «Ты, – говорят ему австралийцы, – в страну допущен не будешь. И заметку не напишешь». А он им отвечает: «И в страну вашу проникну, и заметку напишу». После чего спрыгнул с борта корабля на бетонный пирс. Сломал ногу. Его, понятно, в больницу. Так он остался в Австралии и написал оттуда правдивые очерки. Блестящий, конечно, ход. Ну скажи, разве это не пример настоящей мужской работы? Какая женщина спрыгнула бы на бетонку с угрозой для собственных конечностей?
– А как ты прокомментируешь тот факт, что сейчас на факультет журналистики МГУ, который мы с тобой когда-то закончили, из пятерых поступающих – четыре девушки?
– Далеко не все журналисты заканчивают именно журфак. Вообще журналисту неплохо иметь какую-то еще профессию. Великий Аграновский-отец говорил своим сыновьям, Анатолию и Валерию, будущим лучшим журналистам страны: «Друзья, никакого журфака! Вы должны получить нормальные профессии, а потом – если хотите – работайте в газете».
– Что ж ты-то на журфак пошел?
– Потому что у меня нет способностей к точным наукам. Я, конечно, пошел бы в инженеры, я и так много чего изобрел (точнее, повторил ранее сделанные другими изобретения). А если б мне еще высшее техническое образование? Но увы – для этого надо знать физику, математику, иметь усидчивость… С удовольствием пошел бы на медицинский. Но это сколько ж надо тянуть лямку, ходить на занятия, не пропускать, не бухать! В общем, я трезво оценивал свои возможности. А журфак давал шанс таким, как я – неспособным к систематическому общественно полезному труду, – найти место в жизни и хоть что-то делать для людей.
– Тебе не кажется, что много женщин на факультете журналистики – это еще и следствие того, что профессия журналиста перестала быть столь престижной, какой была раньше? К тому же она не очень высокооплачиваемая.
– Да. Сейчас для людей авантюрного плана, инициативных есть бизнес. Они рискуют, идут туда с целью заработать денег. Часто по форме работы это та же журналистика – разговор, общение с людьми, получение информации или ее передача. Только в бизнесе с этого идет серьезная денежная отдача. А репортер получает всего лишь гонорар после публикации – и удовольствие от встречи с интересным человеком.
На мой взгляд, в журналистику идут те, у кого инстинкт самосохранения ниже (соответственно – меньше интерес к большим деньгам), а любопытства – больше. Кто-то может что-то монотонное делать. Или торговать. А кому-то это скучно. Вот они и шли, и идут в журналистику.
– Ты в своей жизни взял, может, тысячу интервью.
– Тысячу?
– Я предполагаю, не меньше. Так вот, ты все-таки говоришь с людьми или по большей части молчишь, слушаешь?
– Наверное, больше говорю. Надо рассказывать людям истории, чтобы они тоже в конце концов заговорили. Вот, например, недавно в разговоре с писателем Сорокиным я вынудил его ответить на вопрос, как он ел говно и какой был вкус.
– А он ел говно?
– Пробовал. Детское. Но мы сейчас о другом. Чтобы люди не прогоняли тебя после подобных вопросов, чтобы отвечали на них – желательно, правду, – а для этого необходимо с ними говорить. Рассказывать о себе. Интервью я начинаю с каких-то историй, которые хоть как-то касаются жизни этого персонажа… Он слушает, где-то ему смешно становится, где-то его цепляет. В итоге мы начинаем уже менее официально говорить о его делах, его отношении к жизни, о каких-то человеческих вещах.
Забавно разговаривать с бизнесменами. Они до последнего не верят, что их жизнь, их внутренний мир тебе действительно интересны. И не случайно. Потому что, если всерьез, жизнь бизнесмена тускла и уныла… Отчего они то спиваются, то покупают себе гарем, то едут к черту на рога? Потому что жизнь их часто – всего лишь переливание из пустого в порожнее. По большому счету они всего-навсего находят место, где стоит сейф А, в котором лежит пятьдесят кило денег, и дальше тратят свою жизнь, интеллект, свою молодость на то, чтобы эти самые пятьдесят кило денег лежали не в сейфе А, а в сейфе Б. Это ж можно застрелиться от тоски!
– Тут ты сам себе противоречишь.
– Где противоречие?
– Ты говоришь, люди талантливые, ищущие, целеустремленные…
– Я не применял таких терминов!
– Ну ладно, скажем – более инициативные; они идут в бизнес, а люди, недостаточно приспособленные к наукам, к реальному общественно значимому труду, идут в журналистику и счастливы тем, что в силу своей профессии могут прикасаться к тем, другим, способным и инициативным. Но затем, по-твоему, получается, что те, кто пошел в журналистику, живут интересно и разнообразно, а те, кто оказался в бизнесе, живут неинтересную жизнь. Так получается?
– Да. Потому что они тратят лучшие годы жизни на перемещение в пространстве пачек резаной бумаги с приятным запахом светло-зеленой типографской краски. Не очень увлекательно. Результат, конечно, приятен, а процесс? Это как любить детей, а от процесса их изготовления не получать никакого удовольствия… И вот попавшие в такую ситуацию люди ставят перед собой вопрос: «Хоть что-то должно быть у меня в жизни веселое? Почему я, как мудак, бесконечно сижу в офисе и провожу время с людьми, веду с ними беседы, по существу, лишь о том, чтобы перекладывать пачки дензнаков из одного сейфа в другой?» И вот они начинают придумывать для себя хобби, заводить самолеты личные, ездить на квадроциклах, проигрывать в казино, купать девиц в шампанском (сам видел). И вот здесь водораздел – интересны тебе эти люди вокруг или нет? Если не интересны, ты будешь смотреть на них пустыми глазами и думать только об одном: «Когда это кончится, когда вы отдадите мне мои бабки, чтоб я забыл о вас думать? И сделал что-то для себя, хоть как-то порадовался бы жизни?»
Когда я был большим начальником в одном солидном издательском доме («КоммерсантЪ»), меня ужасало, что я с утра до вечера все время суетился, принимал людей, отвечал на звонки, куда-то ехал, давал команды, подписывал кипы документов… Потом смотришь – прошел день, наступила ночь, я смертельно устал. А что сделал? Ничего! Бумажки – из кабинета в кабинет, деньги – из сейфа в сейф… И я понял, что с этой руководящей высоты вижу большие проблемы, но люди оттуда не видны, они, как муравьи, копошатся где-то внизу. Их вообще как бы нет. У меня была тоска оттого, что я не вижу деталей человеческих, выражения лица, интонации голоса. И я сказал: «Нет, не надо! Мне хочется обратно, к людям». Я вернулся. Многим это показалось странным – люди думали, что меня выгнали. В России так редко бывает, мы еще недалеко ушли от советской нищеты и волнения по поводу куска хлеба, а в постиндустриальном обществе это обычное дело, для явления есть даже термин – down shifting. Сотни тысяч американцев добровольно ушли на меньшие деньги, чтоб было больше времени на жизнь… Это логично. Дом не 600 метров, а 75, машина не «мерс», а, к примеру, «нисан», вместо пафосного ресторана – «Петрович». Зато ты можешь читать книжки, гулять по лесу, беседовать с детьми… Денег меньше, а радости от жизни – больше. Если вдуматься, то самые большие удовольствия не продаются за деньги, – но это уже другой вопрос.
– Тебя не смущает тот факт (к вопросу о мужской работе), что ОНИ, пусть даже для того чтобы переложить деньги из сейфа А в сейф Б, строят дома, прокладывают дороги, пашут землю, ловят рыбу, ведут самолеты и пароходы, а мы, журналисты, всего-навсего описываем их жизнь? Мы как бы свою жизнь и не живем, все смотрим за ними.
– Может быть, это и плохо. Может, когда-нибудь на Страшном суде нас и спросят – что вы все языком мололи, вместо того чтобы заняться делом? Это с одной стороны. Но с другой – лично я, если бы имел к тому способности и мог освоить сопромат, занимался бы делом. Но я не могу его освоить! И что делать? Не лежать же всю жизнь на диване?! Вот пошел в журналистику.
