Ознакомительная версия.
Крысы не бежали с корабля – они его заняли. И, заняв, объявляли, что своих сторонников будут различать по степени подлости, по зажженным в окнах свечах, по чесночно-ядовитому запаху, по сумеречно-талмудической генеалогии.
Во время этой вселенской напасти, давно подготовленной врагами рода человеческого, и русского народа, в первую очередь, ломались границы, ломались отношения между народами и отдельными людьми, оптом и в розницу мутировали друзья и знакомые, теряли разум толпы и любимые женщины. Только средневековая чума, выкашивавшая людей миллионами, только гекатомбы «красного террора» и беснования местечковых «хозяев мира» могли по зловещему своему значению и последствиям сравниться с тем периодом, который невинно именуется началом демократических преобразований в СССР.
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Кто именно «блажен»? Думается, только тот, кто, сознавая роковую значимость происходящего, кто, видя заведомую победу осатаневшего зла – впрочем, всегда временную, – твердо и однозначно, без лишних слов, пусть даже и по-каппелевски картинно, становится на защиту попираемого мировым злом добра.
В моем понимании в это кромешное время для нас в нашем возрасте, в рамках нашего опыта и нашей профессии одной из таких крепостей была «Молодая гвардия».
Когда Вячеслав Горбачев, с легкой руки Саши Фоменко, пришел забрать меня у главного редактора «Советской России» Чикина, еще пришлось проходить ЦК ВЛКСМ, где, помнится, добро на столь номенклатурные назначения давал Орджоникидзе.
В журнале сразу поразила атмосфера братства, которая прибавляла решимости драться и даже порождала романтическую уверенность в конечной нашей общей победе над супостатом.
За каждым Мойшей было по пятнадцать Срулей, у наших Валей и Толей такой тяги к наставничеству в заводи не было. Кроме того, в перелом попали все – и стар, и млад, и учились на ходу и одновременно. Поэтому нашему поколению пишущих свойственна творческая «безотцовщина».
Исключением были Викулов и Иванов. Первый поднимал молодых через журнал, второй, в основном – посредством библиотечки «Молодой гвардии». А библиотечкой многие годы заведовал Игорь Жеглов, выпуская книгу в неделю – 52 книжки в год.
Помню вечера журнала, на которые, помимо друзей, всегда приходили и враги. Помню бешеную злобу по отношению к «Молодой гвардии», злобу врагов, которая придавала сил друзьям. «Огонек» Коротича обзывал нашу редакцию замшелыми сталинистами, врагов повергало в шок, когда на сцене появлялась редколлегия, состоявшая в основном из 30-летних. Думаю, и Фоменко, и Юшин, и Ерохин помнят это ощущения молодого торжества, правого и консервативного, державного и агрессивно-православного.
И самым тертым и опытным из молодых был Игорь.
Он был точен и деликатен в выражениях, но в кругу друзей мог быть откровенен до беспредельности; он был доброжелателен, но мог поставить на место любого, кто так или иначе зарвался. В нем был очень развито мужское начало – сочетание мужественности и нежности, что, вероятно, особенно нравилось женщинам. Так или иначе, во всем облике Игоря чувствовался ранний и глубокий жизненный опыт. Это качество, думается, было в свое время оценено и при назначении его, человека довольно молодого, на заведование библиотечкой.
Впечатлял его взгляд, сочетавший в себе мудрость и юмор.
Недруги считали этот взгляд лукавым, по-своему скрытным. Но взгляд этот как бы говорил окружающим: «Мужики, вы вправду понимаете мою мысль, или притворяетесь? С вами действительно можно говорить о сокровенном, о самом главном для меня и, кажется, для вас? Вы не обманете?»
По долгу службы, если хотите, он был обязан быть в курсе многочисленных мнений и интриг в писательской среде. Но в этой хитрой науке Игорь не находил удовольствия и тяготился ею как неизбежным злом.
При всей своей богатырской стати, сочетавшейся с благородным талантом поэта-мудреца, он опасался, что пропустит ложь окружающего мира в ту хрупкую сферу, которую можно назвать святая святых творчества. Опасался, что пошлость и интриганство, к сожалению, столь присущие писательскому миру, не преминут воспользоваться его рязанской открытостью, его объятиями, распахнутыми навстречу всему миру.
Он прекрасно фотографировал. И мне кажется, в его фотографиях многое характеризует автора: видны и открытость характера, и стеснительная, но бесконечная любовь к родной земле, и пристальный, взыскательный взгляд художника, столь ощутимый в его поэтическом творчестве.
На работе была и своя рутина, и своя дипломатия. Игорь превращал рутину в непрерывное творческое действо, давая новый ход мысли, находя новые краски, исходящие из существа самого автора. А дипломатия… 52 книги в год для редактора означает непрерывное общение с авторами, – скромными и амбициозными, нахрапистыми и мечтательными. Нельзя сказать, что он всех их любил или даже всех уважал – но его тонкую и самоотверженную работу ценили все те авторы, с которыми доводилось общаться (многие печатались и по моему отделу – очерка и публицистики). Мне, вероятно, было легче: публицистика, тем более в такое время, когда, что называется «все ясно» – дело нервное, но не столь многослойное, как издание художественной прозы, критики и поэзии, чем приходилось заниматься Игорю через стенку.
Иногда он заходил ко мне, чтобы излить негодование на какого-нибудь зануду или графомана. Мы возмущались или смеялись, но Игорь быстро обретал должную форму, и человек, вытянувший у него еще один пучок нервов, уходил довольный независимо от результата разговора.
Откровенно говоря, я не помню деталей подготовки моей первой книжки. Мы с Игорем к тому времени хорошо знали и понимали друг друга, и потому редактура прошла гладко.
А вот с первой книгой Виктора Острецова – «Россия на перепутье» – ему пришлось нелегко. Книга по тем временам новаторская, смелая, необычная. По многим параметрам приходилось обходить официальную концепция журнала, несвободную от протокоммунистических постулатов. Автор, которого в редакцию привел я – человек талантливый, но с тяжелым, сварливым характером. Он шел как танк, не учитывая никаких привходящих обстоятельств, и в этом, конечно, было его право.
Жеглову пришлось много часов разговаривать с начальством, ублажать автора. В эту историю оказалась втянута едва ли не вся редакция. Вопросы возникали принципиальные, для многих из нас новые. Споры шли громкие, порой на крайне повышенных тонах.
Но в конце концов жегловская дипломатия победила, и книга вышла, произведя немалый эффект. Для этого, правда, Игорю все же пришлось дождаться, пока начальство отправится в отпуск…
После того, как в Киеве была уничтожена большая часть тиража моей книжки, Игорь предложил издать составленный мною «Русский календарь» в Таллине. Хрен оказался не слаще редьки: тираж уничтожили и там. Но бедные эстонцы ощутили тяжелую длань Жеглова, и даже выплатили мне немалый гонорар. Не знаю, как именно он действовал, но другой бы в эпоху тогдашних катаклизмов только бы сочувственно развел руками. Он – действовал.
Распад редакции в конце 1991-го начался с ухода Саши Фоменко, что Игорь очень переживал, чувствуя, что в журнале, который он считал своим вторым домом, появляются трещины. А затем настал и черед библиотечки. Экономические проблемы крепко переплелись с этическими.
Так получилось, что в этот печальный период мы вместе оказались в числе битых. Спайка «старших товарищей» оказалась сильнее справедливости и сильнее нас.
Игорь держался с редким достоинством, до последнего отстаивая свое детище – библиотечку. Хотя у него с трудоустройством проблем не было. Приоткрывая завесу того противостояния, скажу, что интересами редакции пожертвовали ради очередного многотиражного издания известного громадного романа – на деньги, добытые фактически коллективно.
Каскад тяжелых конфликтов с участием людей, коих уже нет на этом свете, привел к тому, что мы оказались вне редакции и в разных местах.
Игорь Жеглов через некоторое время оказался на Чистых прудах, в конторе, где заправлял наш общий знакомец, хороший человек. Контора занималась торговлей, но и опосредованно – политикой и издательской деятельность. Последнее, правда, виделось только в перспективе.
Многие помнят тот период экономической горячки, когда в нашей жизни нежданно-негаданно засновали доллары, проценты, товар-деньги-товар, кидалова, наезды и прочие цветы демократии.
В нескольких коммерческих проектах мы с Игорем участвовали совместно. Не скажу, чтобы они были удачными, но и в совершенно новых обстоятельствах он оставался тем же собранным и благожелательным человеком. Его понятие о чести в тех сумасшедших условиях проявилось с еще более наглядной ясностью.
Разве что появилась некая защитная реакция: наивная и немного наигранная самоуверенность. Мне кажется, инерция многолетнего редакционного братства не позволяла ему сжиться с этими торгово-рыночными, с примесью политики, обстоятельствами. Это была явно не его стихия. Он надеялся использовать их, выпутаться из них, издавать свои сборники стихов – к тому времени они уже были готовы.
Ознакомительная версия.
