Марина Цветаева
ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
ЗАПИСИ ИЗ ЧЕРНОВЫХ ТЕТРАДЕЙ
(подарок Е. А. И<звольской> [1] перед отъездом в Японию, Мёдон, апрель 1931 г.)
…Так с каждым мигом всё непоправимей
К горлу — ремнем…
И если здесь всего земное имя —
Дело не в нем. [2]
* * *
С. М. В<олкон>ский. [3]
— Что у Вас уцелело — из ценностей?
Он: — Ничто. (?) (точно спрашивая, проверяя…)
— А человек?
— Мало… Закат солнца… тень трепещущих деревьев… карканье вороны…
* * *
Вам удалось то, чего не удавалось до сих пор никому: оторвать меня не от: себя (отрывал всякий), а от: своего. Так, подолгу застываю над белой страницей своего Егория Храброго [4]. Этого (другое — всё было!) этого со мною еще не было.
* * *
Думать в ответ. Нескончаемый разговор. Что я буду делать, когда прочту Вашу последнюю строчку? (точку!)
(Ответ: писать свое. Как оно и было. Кламар, 29-го июня 1932 г.)
* * *
Вы — последнее русло моей души, мне так хорошо у Вас в берегах! (как: в руках) О, искус всего обратного мне! Искус преграды! Раскрываю книгу [5]: Театр (чужд), Танец (люблю только танец Melle Laurence из Гейне и Эсмеральды [6], но таких не видела и увидеть не могла бы: танец — в слове).
C. M.! Немудрено в Исповеди Руссо — дать живого Руссо, в записях Эккермана — дать живого Гёте [7], в мемуарах Казановы — живого Казанову, но мудрено и невозможно в книге о театре…
Всё тайное станет явным. Это, обычно, говорят о лжи (NB! чужой!). Я это говорю о правде, единственно-сущей: правде сущности. Не моя случайная ложь станет явной, а моя вечная насущная правда. Не станет: уже есть.
* * *
Простите и не примите за дерзость: мне горько, что всегда «по поводу». О как мне бы хотелось — Вас вне театра — балета — мимики, Вас по поводу Вас же, Вас — без, Вас — Вас. «Разговоры» [8] я уже начинаю вспоминать как вскрытую лирическую жилу по сравнению с отрешенностью Откликов.
* * *
Победа путем отказа. (У Вас: вездесущие путем отказа. Музыка.)
Стр<аница> 134 (конец). Слышен голос.
* * *
Мысль — тоже страсть (впервые).
* * *
Для меня стихи — дом, «хочу домой» — с чужого праздника, а сейчас хочу домой — в Вашу книгу. В чем же дело? До сих пор я любила только свое и только в определенных (человека — в дневниках, стихах, письмах), т. е. беспредельных, самых непосредственных формах — самых не-формах! — человеческой беззащитности. Голого человека. Нет, ободранного человека (себя). Немудрено, что многое сходило. Всё сходило.
* * *
Ваша геометрия — пуще всякой магии! На всем, что Вы говорите, печать неопровержимости.
* * *
Тоска и благодарность. (Стр<аница> 144)
* * *
Хеллерау [9] — вражда — точно от меня отрывают Алю.
* * *
Но книгу, к<отор>ую я от Вас хочу — Вы ее не напишете. Ее мог бы написать только кто-нб. из Ваших учеников, при котором Вы бы думали вслух. Goethe бы сам не написал Эккермана.
* * *
Ваши книги — книги про всё (так Аля, 6-ти л., назвала свою будущую книгу).
* * *
Породы Гёте — и горечь та же — в броне. Щедрость в радости, скупость в горе. После Вашей книги хочется (можно — должно бы) читать только Гёте.
* * *
Все Ваши дороги ведут в Мир. («Все дороги ведут в Рим», привели в Рим и С. М. В. — 1932 г.)
* * *
Вчера вечером заходила на Пятницкую (NB! заходила: из Борисоглебского пер<еулка> на Поварской! 1932 г.), мне еще слышался Ваш голос, когда Вы читали Пушкина.
* * *
Сейчас — ночь со вторника на среду — вспоминала, сколько времени я Вас не видела. Первое, непосредственное — недели две! И: Благовещение — затмение — дальше 28-ое (русское), суббота, т.е. день встречи, сегодня 31-ое марта — три дня!
* * *
Дорогой Сергей Михайлович!
Вот то, что мне удалось узнать в Лавке Писателей [10]. Издатель из Риги еще не приехал. Редакц<ионный> Комитет состоит из Бердяева, Зайцева и Осоргина. Первого Вы знаете, второй и третий — люди безупречные и достаточно культурные. Я говорила им о Фижмах. Тон приблизительно был таков: «Эх, господа, господа, вы вот снабжаете заграницу Новиковым и Ко (NB! Ко — они), а знаете ли Вы такую замечательную вещь „Фижмы“» — и т. д. Немножко рассказала. Спросили о длине вещи, я сказала печатный лист. (Так?) — Не набралось бы несколько таких рассказов? — Пока один. — Тогда можно поместить в альманахе. Но хорошо бы иметь на руках вещь. —
И вот, дорогой С. М., просьба: если Вам не жалко отдавать Фижмы в альманах (мне — жалко!) не могли бы Вы их держать наготове, чтобы к приезду рижского издателя представить в Редакц<ионный> Комитет? (Не решаюсь предложить Вам свои услуги по переписке, — сама и всегда страшусь выпус<кать?> вещь из рук — хотя бы в самые любящие.)
Об этом его приезде буду знать, предупрежу Вас. А другие Ваши книги — цельные? Переписаны ли они? Но — когда начинаешь думать — всё жалко!
Посылаю Вам прежних-времен чаю: противоядие от советских полезных напитков. Если у Вас уже есть, пусть будет еще. Все вечера читаю Художественные отклики, и уже с утра — жду вечера.
М. Ц.
* * *
Москва, 28-го русск<ого> марта 1921 г., суббота.
Дорогой С. М.!
Только что вернулась с Алей из Вашего сжатого загроможденного пер<еулка>, точно нарочно такого, чтобы крепче держал мою мысль. Шли темной Воздвиженкой — большими шагами — было почти пусто — от этого — чувство господства и полета.
Сейчас Аля спит, а я думаю.
Вам (не зная и не ведая, а главное: не желая) удалось то, чего не удавалось д. с. п. никому: оторвать меня не от себя (никогда не была привержена и — мог всякий!), а от своего. Для меня стихи — дом, «хочу домой» — с чужого праздника, а сейчас «хочу домой» — в Вашу книгу. Перемещение дома.
И есть еще разница, существенная.
Любимые книги, задумываюсь, те любимые без <сверху: от> которых в гробу не будет спаться: M-me de Staël — Коринна, письма М-elle de Lespinasse [11], записи Эккермана о Гёте… Перечисляю: ни одного литературного произведения, всё письма, мемуары, дневники, не литература, а живое мясо (души!). Человек без кожи — вот я. (Уже само слово я…) Под этим знаком — многое сходило.
* * *
С. М., немудрено в дневнике Гонкуров дать живых Гонкуров, в Исповеди Руссо — дать живого Руссо, но ведь Вы даете себя — вопреки.
(Не есть ли это закон — вопреки?)
Ваша сущность всё время пробивает Вашу броню, всё время — выпады, вылазки, скобки, живой голос.
Простите и не примите за дерзость: мне горько, что всегда «по поводу», о как бы мне хотелось Вас — вне театра, вне — Далькроза [12], вне, без, Вас наедине с собой, Вас — Вас. «Разговоры» я уже начинаю вспоминать как покинутый рай — по сравнению с отрешенностью «Откликов». И как показательно, что Вы из двух книг любите именно эту. И как, поняв, не преклониться?
* * *
О, искус всего обратного мне! Искус преграды (барьера). Раскрываю книгу: Театр (чужд), Танец (обхожусь без — и как!), Балет (условно — люблю, и как раз Вы — не любите). Но как Вы сразу — легчайшей оговоркой — усмиряете весь мой польский мятеж — еще до вспышки.
Я, над первой строкой:
— Не любить балета — это не любить (ряд перечислений и, собирательное:) ни той Франции, ни той России!
И сразу — в ответ Ваш медлительный, такой спокойный, голос:
— Кто же не любит…
Читаю дальше:
— Но когда вспомните загорелую крестьянку… трагическую героиню…
Слышу голос:
— Перед судом природы. —
И — освобожденно и блаженно — вздохнув, читаю дальше.
(Сейчас Аля — мне: «До свидания, Марина!» и я — ей, не отрываясь: — «Спокойной ночи!» — Белый день! — Смеемся обе.)
* * *
Музыка.
Есть у Вас в главе о Музыке (Существо) — такая фраза:
— Конечно, вездесущие достигнутое не победою над пространством, а отказом от пространства…
Читаю сначала в точном применении к Музыке. — Формула.
Потом уцелевают три слова: Победа путем отказа.
Дальше (стр<аница> 134 — Материал, в самом конце):
— Что такое полярность с ее распределенным притяжением перед расстилающейся бесконечностью неизмеримых заполярностей.
