Михаил Окунь - Казанова в Петербурге

Вечный должник и искатель доходных мест, доктор юриспруденции, карточный игрок (не без шулерства), скрипач, дуэлянт, математик, литератор, арестант нескольких европейских тюрем, директор театра, тайный агент святой Инквизиции, оккультист-мистификатор… Список личин этого человека можно, кажется, продолжать до бесконечности. Но главное – имя его стало синонимом дамского угодника, ловеласа, соблазнителя, наконец, совратителя.

Джованни Джакомо Казанова, кавалер де Сенгальта. Родился 2 апреля 1725 года в Венеции (где, кстати, уже в ХХ веке после обнаружения могилы его прах с почетом перезахоронили). О своих бесконечных и, в общем-то, бесцельных скитаниях по городам и весям Европы он оставил шесть томов «Мемуаров», изданных в 1881 году в Брюсселе. Есть в них и страницы, посвященные пребыванию итальянца в России.

Казанова приехал в Петербург из Риги в декабре 1764 года. Город производит на него весьма странное впечатление: «Санкт-Петербург поразил меня своим необычным видом: казалось, будто в европейский город переселены колонии дикарей. Улицы здесь длинные и широкие, площади поражают величиной, дома просторны. Все это ново и грязно. Как известно, сия столица была импровизацией царя Петра Великого, и ее архитекторы с успехом создали подражание европейскому городу».

Чем же занимается венецианец в столице Российской империи? Да тем же, чем и всегда – представляет рекомендательные письма, заводит новые знакомства, возобновляет некоторые старые. Посещает маскарад и прочие увеселительные собрания, бывает приглашен в дома, где «деликатесный стол, сухие вина, оживленная беседа и еще более оживленная игра». (В карточной моде тогда был «фараон».)

Казанову представляют Екатерине II, и он несколько раз беседует с императрицей – в основном о преимуществах григорианского календаря, принятого в Европе, но пока не введенного в России.

Казанова намекает читателю на поступившее ему предложение занять некую должность, которое его якобы не заинтересовывает (то есть и тут – все как обычно).

Наиболее же примечателен, пожалуй, эпизод покупки итальянцем юной девицы у ее родителей и история недолгих взаимоотношений с ней, которые, впрочем, оставили след в душе всеевропейского ловеласа.

Прогуливаясь в Катериненгофе (так написано в «Мемуарах») с одним из своих новых знакомых, гвардейским офицером по фамилии Зиновьев, Казанова замечает «девицу редкой красоты, но и необычайной робости, ибо, завидев нас, она сразу убежала. Мы последовали за ней и взошли в ту хижину, где она скрылась». Оказалось, что в «хижине» ютится нищее многодетное семейство. По просьбе Казановы Зиновьев вступает в переговоры с его главой о продаже дочери «в услужение». Диалог, состоявшийся позже между приятелями, весьма любопытен. Казанова интересуется:

«– Сколько же он хочет за сие сокровище?

– Цена непомерная – сто рублей, но она девственница. Как видите, ничего не выходит.

– Как же не выходит? Да ведь это же просто бесценок. (Занятно провести аналогию с нашим временем – практически безденежному иностранцу цена за девицу вполне подходит.)

– И вы согласны отдать сто рублей за эту малютку?

– Несомненно…»

В конце разговора Зиновьев добавляет:

«– Ежели вы хотите завести гарем, достаточно одного лишь слова. Здесь нет недостатка в красивых девицах».

На следующий день купля состоялась. Но Зиновьев советует:

«– Что же вы не проверите покупку. В контракте обусловлено, что вы покупаете девственницу. Удостоверьтесь, не обманули ли вас.

– Мне неловко делать это здесь. – И в самом деле, я не хотел подвергать Заиру (так звали девицу) столь оскорбительному досмотру.

– Ба! – отвечал Зиновьев. – Она будет только рада. Вы удостоверите перед родителями ее благонравие.

Я сел на стул и, привлекши к себе не сопротивляющуюся Заиру, убедился, что отец не солгал».

Начинается короткий «медовый месяц»: «По возвращении в Петербург я заперся с Заирой и четыре дня не покидал ее». Кроме того, Казанова приводит девицу «в благопристойное состояние», для чего отводит ее в общественную баню, о которой оставляет интересное свидетельство: «Там было пятьдесят или шестьдесят персон как мужчин, так и женщин, совершенно раздетых и не смотревших друг на друга. По всей вероятности, они полагали, что и на них никто не смотрит. Свидетельствовало ли сие о бесстыдстве или первобытной невинности?»

Тут же «молодожен» живописует прелести своего нового приобретения: «Мне показалось странным, что никто из мужчин не взглянул на Заиру, являвшую собой во всей пленительной мягкости совершенный образ Психеи, виденный мной среди статуй виллы Боргезе. Грудь ее имела не завершенные еще очертания, ибо девица достигла не более чем тринадцатилетнего возраста. Белизна и свежесть кожи, подобная снегам севера, оттенялась черными, как смоль, неаполитанскими волосами. Я и в самом деле влюбился в эту малютку. И если бы не ее приступы ревности, возможно, никогда бы с нею не расстался».

А девушка и действительно попалась ревнивая. Возвратившись после ночи карточной игры из гостей домой «столь же целомудренным, каковым из него и вышел», Казанова встречает следующий прием: «Я едва успел увернуться от брошенной Заирой бутылки, после чего девица начала кататься по полу, словно в припадке падучей, покушаясь разбить себе голову. Я подбежал к ней и стал звать на помощь, не сомневаясь, что она сделалась безумной. Но тут же картина переменилась – она принялась осыпать меня упреками и бросила в лицо колоду карт, по которым будто бы узнала о моей измене».

Однако милые бранятся – только тешатся, и после столь бурных сцен идиллия продолжается. Казанова везет свою юную подругу в Москву.

Интересна сравнительная характеристика, даваемая венецианцем двум столицам: «причины политические и религиозные делают их воистину врагами», «обитателей новой столицы почитают за чужеземцев», «у многих московитов Санкт-Петербург вызывает ужас».

Не обходит он стороной и вопрос российского пьянства, хотя здесь его рассуждения вполне укладываются в рамки того, что писали на сей счет иностранные путешественники, начиная от голштинца Адама Олеария в тридцатых годах XVII столетия.

Казанова замечает: «Русский раб, столь послушный и мягкий, в опьянении страшен. Стакан водки делает его диким зверем. Вот главный порок этого народа – они слишком много пьют».

В Москве Казанова в сопровождении Заиры наносит визиты. Он отмечает значительную терпимость российского общественного мнения в отношении морали: «Во всех домах, куда я ее привозил, все единогласно восхваляли непринужденность ее манер и красоту. Мне же было приятно то, что никого не заботило, вправду ли она моя воспитанница или же просто любовница или служанка. В этом отношении русские из всех прочих народов доставляют менее всего стеснения».

Итальянец возвращается в Петербург, однако кипучая энергия уже влечет его к новым путешествиям, приключениям и любовницам (одну из них – французскую актрису, приехавшую по контракту, но желающую вернуться домой, Казанова зацепляет и приглашает ехать обратно в Европу вместе с ним). Но встает вопрос о будущем юной Заиры.

Зиновьев советует увезти ее с собой, однако Казанова, конечно же, не собирается этого делать, находя для себя довольно оригинальное объяснение: «Меня пугало будущее, ибо любил я ее чрезвычайно, и она стала бы делать со мной все, что угодно».

Заиру выпрашивает у Казановы его соотечественник, известный архитектор, семидесятидвухлетний Ринальди.

Но девица тоже не промах. Казанова пишет: «Она спросила, отдаст ли мне Ринальди, получив ее, те сто рублей, которые я заплатил за нее отцу.

– Конечно, моя милая.

– Но теперь ведь я стою дороже. Во-первых, ты мне оставляешь все подарки, и потом я научилась говорить по-итальянски».

В конце концов они останавливаются на следующем варианте: Казанова возвращает девицу родителям (при этом он оставляет ей в подарок те сто рублей, о которых шла речь выше), а толстосум Ринальди сверх того выкупает ее у родителей заново. «Я всегда буду помнить твою доброту. Поцелуй меня и давай спать», – заявляет удовлетворенная решением материальных вопросов хваткая Заира. Это была их последняя ночь. Наутро Казанова отвез Заиру домой. Перед отъездом из Петербурга он узнал, что его бывшая любовница уже «ринальдизировалась».

Пройдет еще несколько лет, и Казанова в своих «Мемуарах» с горечью констатирует: