Михаил Катков - Несколько слов вместо современной летописи

С нынешнего года в способе издания нашего журнала произошла перемена: "Современная Летопись" получила отдельное существование, хотя и тесно связанное с "Русским Вестником". "Современная Летопись" должна иметь по преимуществу характер политический. Этот характер удерживает она и теперь, как читатели могли уже видеть из вышедших нумеров ее за январь месяц. С течением времени, при благоприятных условиях, она будет все более и более удовлетворять своему назначению — представлять полную летопись текущих событий, между тем как в книжках "Русского Вестника" политические вопросы будут разрабатываться монографически и замечательные явления характеризоваться в особых более или менее обширных статьях.

Но есть еще целая область интересов и вопросов, которые не находятся в прямой связи с политическими и не ведут прямо к практическим применениям, но которые, тем не менее, имеют великую важность. Сюда относятся между прочим вопросы и интересы литературные, в обширном смысле этого слова. В продолжение некоторого времени "Русскому Вестнику" ставили в упрек то, что он мало занимался литературного критикой и не пускался в библиографию; потом упрек этот замолк, и журналы, делавшие его, сами потеснили свою литературную критику и дали обширное место политическим обозрениям. В журналах исчез также обычай литературно обозревать друг друга. Читатели, вероятно, еще помнят, как лет пять или шесть тому назад ежегодно перед открытием подписки возгаралась литературная брань между журналами: "Современник" доказывал, что "Отечественные Записки" никуда не годятся; "Отечественные Записки" с не меньшею убедительностью доказывали то же самое о "Современнике". В первый год существования "Русского Вестника" мы указывали на эту черту наших литературных нравов, на этот процветавший тогда в журналах обычай под видом литературных обозрений зазывать к себе публику. Обычай этот тогда же прекратился, но ненадолго: натура взяла свое. Брань возвратилась, только уже не литературная: сброшенную маску литературных объяснений поднять было совестно, и раздались объяснения более откровенные, прямее идущие к делу, открылись балаганы с песнями и без песен, со свистом и даже с визгом, как выразился недавно один из этих свистунов {Современник. № 1.}. Не служит ли это также некоторым доказательством, что время наше есть время не совсем литературное?

Не собственное наше желание, а характер времени побудил нас ограничить нашу задачу. Мы не отказывались от тех интересов и вопросов, которые имеют характер более общий и теоретический; напротив, мы должны были употреблять над собою некоторое усилие, чтобы воздерживаться от того, чему не благоприятствовало время и чего еще не требовало общество. Мы старались по силам служить настоятельным требованиям, стесняя себя и сосредоточиваясь на тех задачах, решение которых могло быть сколько-нибудь успешно и плодотворно. Наступило ли теперь другое время, появились ли новые задачи, чувствуется ли в обществе потребность других интересов, кроме чисто практических, сопряженных с трудом гражданского строения и преобразования, — решить не беремся; но думаем, что до некоторой степени существует эта потребность, — потребность, никогда, впрочем, не исчезающая в живом обществе, а лишь временно замолкающая от впечатлений минуты, от чувства боли, от голода и жажды. Обстоятельства не изменились; мы не должны ослабевать в наших ближайших практических задачах; мы должны оставаться верны всем тем интересам, которым доселе служили и которым должны были бы служить с полным усердием и при других обстоятельствах. Дав новое развитие политической части нашего издания, мы еще в больших размерах и с большею настойчивостью будем продолжать нашу деятельность; но мы считаем не лишним мало-помалу вносить в ее круг и другие задачи. На упразднившееся по отбытии "Современной Летописи" место намерены мы ввести особый отдел в нашем журнале, который будет носить общее заглавие "Литературного обозрения и заметок". Мы не успели открыть этот отдел в этой же книжке; но сочли не лишним заявить наше предположение. Задача эта, как мы понимаем ее, не совсем легка; потребуется, может быть, некоторое время, прежде чем мы успеем устроить это новое дело в нашем журнале так, как предполагаем и желаем.

Во всяком случае, по предположению нашему, отдел этот не должен иметь какой-нибудь исключительно технический характер. Заглавием не должно быть стесняемо его содержание. Мы не будем заниматься искусством для искусства, как занимаются им именно те из наших литературных критиков, которые с свирепым бессмыслием протестуют против искусства для искусства. Только праздные и больные умы занимаются сами собой; только хилое искусство превращается в эстетические курсы; только лишенная производительности, безжизненная и бессильная литература роется в собственных дрязгах, не видя перед собою Божьего мира, и вместо живого дела занимается толчением воды или домашними счетами, мелкими интригами и сплетнями. Нам ставили в укор отсутствие литературных рассуждений в нашем издании именно те журналы, где с тупым доктринерством или с мальчишеским забиячеством проповедывалась теория, лишающая литературу всякой внутренней силы, забрасывались грязью все литературные авторитеты, у Пушкина отнималось право на название национального поэта, а Гоголю оказывалось снисхождение только за его сомнительное свойство обличителя; где современные писатели, отличающиеся каким-либо художественным достоинством, потому только осыпались льстивыми похвалами, что успех их в публике был выгоден для этих журналов, помещаваших у себя их произведения, но где немедленно изменялся тон отзывов с прекращением разчета на сотрудничество {Так изменился тон "Современника" о некоторых писателях, в честь которых еще так недавно пламенели жертвенники в этом журнале. В последнем нумере его напечатано, между прочим, элегическое стихотворение, в котором изливаются скорбные сетования на дороговизну произведений г. Тургенева.}. Книжки этих журналов, где требовалось от литературы полнейшее самоотречение, где во имя дела и практических интересов уничтожалось все без разбора и смысла, книжки этих журналов наполовину наполнялись самыми бездельными литературными рассуждениями и сплетнями, бескорыстными или корыстными упражнениями в искусстве для искусства. Ни одна литература в мире не представляет такого изобилия литературных скандалов, как наша маленькая, скудная, едва начавшая жизнь литература, литература без науки, едва только выработавшая себе язык. Очевидно, что такого рода занятие литературой не есть признак чего-либо доброго, выражение какой-либо силы, а, напротив, признак бессилия и выражение ничтожества.

Правда, это положение нашей литературы не есть следствие свободного выбора: оно было делом разных обстоятельств. Но не все ли в мире зависит от действия предшествующих причин? Дурные свойства человека объясняются по большей части очень удовлетворительно из окружающей среды, из обстоятельств воспитания; но откуда бы ни произошли дурные свойства, их нельзя назвать хорошими.

Впрочем, не скрывая от себя своих недостатков, не прикрашивая своих дурных сторон, мы можем утешать себя тем, что наша народная почва способна ко всему хорошему, и будем желать, чтоб атмосферические условия были для нее вполне благоприятны. Есть основание полагать, что такое желание особенно кстати в настоящее время. Если обстоятельства могут иметь благоприятное или неблагоприятное влияние на развитие внутренних сил народа, то, с другой стороны, развитие внутренних сил народа не остается без обратного влияния на его обстоятельства. Сила оружия, всякого рода внешнее могущество сделают свое, но не сделают того, что может сделать лишь нравственная сила и литература народа. Исторический опыт показал, как мало бывают действительны принудительные сближения и соединения племенных особенностей, как, напротив, легко и успешно совершается это дело свободным развитием нравственных сил. Мы видим, как поднимается теперь целый мир забытых историей народностей, соплеменных и близких нам. Вся беда их состоит в совершенной разрозненности и крайнем раздроблении: славянское слово беда по своему происхождению именно и значит раздробление и разрозненность. Посмотрите, что теперь представляет разлагающийся состав соседней нам Австрии или соседней нам Турции. Славянские племена не теряют чувства своего единства, они стремятся к сближению, — и на каждом шагу это единство рассыпается во прах. Малейшая особенность народного говора, малейший оттенок произношения и склада речи чувствуется как достаточное основание для особой народности, и чувствуется потому, что нет ни одной внутренне сильной особенности, в которой все прочие могли бы свободно сходиться как в элементе, общем для всех. Чтобы понимать друг друга, славянские племена должны прибегать к языку совершенно чужого корня, учиться по-немецки или обсуждать свои дела по-мадьярски. В Германии есть множество разных говоров; есть, наконец, plattdeutsch и hochdeutsch, между которыми гораздо более разницы, чем между самыми отдаленными из славянских наречий. Но на верхненемецком языке, общем языке Германии, было высказано столько сокровищ знания и мысли, он был поприщем такого богатого развития, он принял столько впечатлений творческой силы, что перед ним умолкли всякие разноречия, и он стал палладиумом великой народности. В славянском же мире, забытом или подавленном историей, до сих пор еще ни одно из племенных начал его не достигло бесспорного могущества, не возобладало даже над ближайшими элементами. Россия представляет, бесспорно, великое государственное могущество, страшную громаду, занимающую неизмеримые пространства Европы и Азии; но что такое русская народность? Что такое русская литература, русское искусство, русская мысль? Выгодно ли будет для России, чтобы русская народность и русское слово оставались позади всякой другой народности и всякого другого слова в Европе? Хорошо ли будет для России, чтобы мы оставались вечными мальчишками-свистунами, способными только на мелкие дела, на маленькие сплетни и скандалы? При благоприятных условиях русскому языку могла бы быть суждена великая будущность в славянском мире; он мог бы стать, бесспорно, центром единения его разрозненных племен. И, по-видимому, история готовила наш язык к этому назначению. Он сложился из противоположных стихий славянского мира, принадлежа первоначально к одной из двух главных ветвей славянского племени, так называемой северо-западной, он усвоил себе долгим процессом все стихии противоположной отрасли, так называемой юго-восточной. Нынешний русский язык, которым мы говорим и пишем, есть неразрывное соединение первоначального наречия славян, обитавших в России, прежде чем застала их история, с наречием, которое пришло к нам с юга и принесло с собою Евангелие.