Генрих Боровик
Пылающий остров
То, что вы прочтете в этой книжке, далеко не полная картина кубинской революции. Мне хочется рассказать молодому читателю лишь о некоторых эпизодах революционной борьбы кубинского народа, о которых я узнал во время своих поездок на Кубу.
Мне выпало в жизни большое счастье — дважды побывать на этом маленьком острове, ставшем в последнее время таким большим и значительным. Я слушал и тщательно записывал рассказы участников революционной борьбы, читал дневники, на которых иногда были видны ржавые следы крови, рассматривал пожелтевшие фотоснимки, сделанные неумелой рукой во время боя.
На Кубе свято хранят реликвии революции. Но собирать реликвии очень трудно. Ведь во время революционных боев о них мало думали, а в подполье их уничтожали, чтобы не оставлять следов полиции.
Но все же реликвии есть. А главное — есть люди, веселые, мужественные, серьезные, увлекающиеся, темпераментные кубинцы, участвовавшие в революции. Настоящая революция всегда молода. Поэтому молоды мои друзья, которые помогли мне написать то, что вы сейчас собираетесь прочесть.
Хиральдо вернулся домой поздно. В голове немного шумело от трех рюмок бакарди. Перед глазами мелькали разноцветные маски, воздушные шарики, стройные женские ножки, яркие костюмы танцовщиц, он еще слышал смех, пение, ритмичное пришепетывание маракас[1]. Хиральдо постоял немного перед зеркалом над умывальником, внимательно рассматривая свою круглую улыбающуюся физиономию. Нахмурил брови. Но серьезного вида не получилось. Он крякнул и подставил голову под кран с водой.
Заворочалась на постели мать.
Хиральдо быстро закрыл кран и, сняв штиблеты, босиком вышел на улицу.
Спать не хотелось. Он присел на не остывшую за ночь каменную ступеньку, уперся локтями в колени и, улыбаясь, смотрел вдоль улицы, туда, вверх, откуда, затихая, все еще доносились звуки карнавала — красочного, сумасшедшего и изящного карнавала, который ежегодно устраивался в двадцатых числах июля в Сантьяго-де-Куба.
По другой стороне улицы медленно прошел полицейский, внимательно проверяя замки на магазинах.
— Кого сегодня отправлять будешь? — спросил полицейский, кивнув Хиральдо.
— Воскресенье же… — зевнул тот.
— Господь бог на это не смотрит, — нравоучительно сказал полицейский.
Хиральдо хоть и работал в магазине похоронных принадлежностей, но разговоров о смерти не любил. Поэтому он ничего не ответил мрачному стражу порядка, и тот пошел дальше, что-то недовольно бурча себе под нос.
Сверху, с площади Парке Сентраль, ручейками стекали в нижнюю часть города остатки карнавала. Торопливо прошел торговец шляпами. Разноцветные, причудливых фасонов, они висели на большой деревянной раме, которую хозяин нес на плече. Видно, торговля шла не очень хорошо — на раме не было ни одного пустого места.
Протарахтел своей тачкой продавец соков. Хиральдо хотел остановить его и выпить из бумажного стаканчика апельсинового джуса, но продавец даже не откликнулся на его окрик.
«Черт их знает, людей… Карнавал, а они злые, угрюмые…» — подумал Хиральдо.
Он проводил глазами высокую, статную негритянку, которая шла босиком по противоположному тротуару, держа в руках легкие красные туфельки; мальчишку-чистильщика с деревянным ящичком в руках; старого тапера, который жил в соседнем доме и имел целый выводок всегда оборванных, голодных и отчаянных ребятишек. На них с утра до вечера кричала их мать — женщина болезненная, со слезящимися глазами и впалой грудью. Хиральдо был еще мальчишкой, когда она поселилась в доме тапера молодой, пышной красавицей. С тех пор минуло всего десять лет, и Альма превратилась в сварливую худую старуху с дряблой, серой кожей на лице.
Прошло еще несколько человек — знакомых и незнакомых. Потом улица совсем опустела.
Карнавал, длившийся три дня и три ночи, кончился.
Завтра, вернее — сегодня, невыспавшиеся горожане сходят в церковь, и снова начнется обычная жизнь. И он, Хиральдо, снова сядет за руль «джипа» и поедет развозить похоронные принадлежности по адресам, которые ему назовет хозяин невеселого предприятия.
Хиральдо встал со ступеньки, отряхнул, брюки и, потянувшись, направился к двери. В это время раздался отчетливый ритмичный звук — стреляли из пулемета или автомата. Хиральдо прислушался. Звук повторился. Снова две короткие очереди, пауза, потом одиночные выстрелы. Они слышны были со стороны форта Монкада, в верхней части города, где стоял военный гарнизон Сантьяго-де-Куба.
«Нечего им делать, — со злостью подумал Хиральдо. — В такую ночь устраивать учения… — он снова взялся за ручку двери. Мимо крыльца, тяжело стуча коваными башмаками по асфальту, пробежал мрачный полицейский. — Нет, не учения, — подумал Хиральдо, снова прислушиваясь к беспорядочной стрельбе. — Что же это может быть?»
Куриная ферма Абеля Сантамария
В середине марта 1953 года в маленьком местечке Сибоней — километрах в трех от Сантьяго — появился молодой, по всем признакам преуспевающий бизнесмен. В местном полицейском участке, куда бизнесмен зашел самым вежливым образом засвидетельствовать свое почтение, он назвался Абелем Сантамария.
— Я понимаю, что мое появление в этом маленьком, но прекрасном городке вызовет ваш естественный интерес, сеньор начальник, — улыбаясь, говорил он одному из местных полицейских чинов. — А я не привык доставлять людям хлопоты. Ходить в жару за мной, выяснять, кто я, — зачем это все? Поэтому я здесь. Зовут меня Абель Сантамария. Бывший студент. Занимаюсь маленьким бизнесом. Хочу открыть птицеферму. Буду всегда рад видеть вас у себя, сеньор.
Чину явно понравилась предупредительность молодого бизнесмена. Кроме того, полицейское начальство обожало жареных цыплят с рисом и бобами. Вот почему Абель не встретил в маленьком, уютном городке каких-либо препятствий на пути к безобидному куриному бизнесу. Он купил небольшой земельный участок, поросший высокой сочной травой, и обнес его деревянным забором. Забор был высокий, доски стояли одна к другой плотно, и при всем старании трудно было рассмотреть, что делается в загоне. Да никого это особенно и не интересовало.
Абель Сантамария часто ездил на своей машине в Сантьяго, часто к нему приезжали друзья. В этом тоже не было ничего предосудительного и ничего подозрительного с точки зрения полицейского надзора. Абель рассказывал всем и всякому, что хочет поставить птицеферму на широкую ногу, с учетом всех последних достижений науки и поэтому ему придется нанять несколько специалистов, не говоря уж о рабочих и обслуживающем персонале…
Поэтому никто из полицейских чиновников в Сибонее не встревожился, когда в двадцатых числах июля на птицеферму начали съезжаться люди. Они приходили и приезжали поодиночке или группами в два-три человека. Одних Абель отправлялся встречать в Сантьяго, другие приезжали сами. Но никто из сибонейцев не подозревал, что у Абеля Сантамария за несколько дней собралось почти полтораста человек.
22 июля из Гаваны приехала небольшого роста, хрупкая, светловолосая девушка — сестра Абеля. Брат встретил ее на вокзале в Сантьяго.
Спутники по купе, сгибаясь под тяжестью нош, помогли ей вынести два вместительных чемодана. Айдее была студенткой и объяснила новым знакомым, что везет в чемоданах книги, чтобы летом не терять времени даром и заниматься у брата на ферме.
Этот вечер обитатели куриного загона провели… за чисткой и сборкой оружия, привезенного Айдее в ее объемистых чемоданах.
Абель был одним из руководителей группы. Но только «одним из». Люди ждали «главного». Он приехал 25 июля вечерним поездом. Это был высокий человек, почти двухметрового роста, плотный, с покатыми могучими плечами, с лицом, на котором линия высокого чистого лба, почти не изменяясь, без переносицы переходила в линию прямого носа, прямые брови, широко расставленные, темно-карие глаза. Он вылез из машины вслед за Абелем и большими шагами прошел в домик за оградой. Его сразу обступили. Это был двадцатишестилетний адвокат из Гаваны Фидель Кастро Рус.
Абель рассказал Фиделю о последних приготовлениях. Все пока что шло по плану, разработанному самым подробным образом.
— Еще не на всех форма? — спросил Фидель, оглядывая юношей, окружавших его.
— Еще нет… Ночью кончим гладить… — ответил Абель. — Нельзя на такое дело идти в невыглаженной форме.
Вопрос о форме был решен давно. Хотя приобретение ее было делом тяжелым и дорогим, решили все-таки обязательно идти в первый бой в одинаковой одежде армейского образца. В дальнейшем, после победы, форма должна была оказать большое психологическое воздействие. На победителей не смотрели бы как на группу налетчиков.
