Алексей Иванов
Семнадцать мгновений Москвы
При входе в кафе «Пушкин» я оробел, как и положено в музее. Тяжелое и темное резное дерево гардероба в фойе, какая-то благородная тускловатость, вышедшие из употребления манеры… Да еще маленькая пушечка и здоровенный глобус, который почему-то хотелось называть астролябией (откуда-то «оттуда же» слово). Черт его знает, как мне здесь себя вести. Покосившись на себя в зеркало, я понял, что ожидаю указания пройти в людскую, где мне дадут чего-нибудь из блюд, которых баре не докушали. Например какой-нибудь суп из стерляжьих отжимок, какими надо опрозрачивать бульон, согласно мнению Елены Молоховец, и которые потом следует скармливать кухаркам и ямщикам. Говорят, что и унитазы в этом кафе расписаны «под Гжель». Я не осмелился посмотреть на это чудо сантехники. Про то, чтобы воспользоваться, и речи идти не могло: меня пережало поперек, да и вообще – святотатство.
Меня деликатно убеждали, что «Пушкин» - заведение демократичное. А у меня штаны были готовы сползти от тяжести литой медной бляхи в кармане – это был гардеробный жетончик, вызывавший больше уважения, чем звезда шерифа на Диком Западе. Мы заняли столик у большого буфета, в котором вместо посуды стояли старинные книги. Официант расстелил перед нами две желтые газеты с меню. Оно было напечатано прыгающими типографскими буквами с ятями и ерами. Я даже читать не стал. « … лещи со спаржей в зеве, раки бордолез, омары Крез, имперский майонез…» Чего я понимаю в этом гастрономическом ампире? Я глазел по сторонам, на «залу» с колоннами, портьерами и балюстрадой, что отгораживала лестничный проем.
Помпезность сама себя и сгубила. Официант принес мне блюдо с салатом размером в ботанический сад. Я просто постеснялся сказать: «Извините, я его боюсь». Пришлось есть все эти перепутанные пучки травы, вороха каких-то листьев и пустотелые тростины со вкусом щавеля. Меня охватило отчаянье. Но я съел все, как диплодок, и от такого количества растений в желудке как-то этически деградировал. А официант уже нес для меня целый свиной бок – война продолжалась. И тогда я подумал: да неужели Пушкин столько жрал? Ведь разорвало бы поэта, даже великого и русского. С такой житейской мысли все и началось.
Мимо пробежала невеста с костюмированной свадьбы. Она была красная и совсем не поэтичная; больше походила на актрису, игравшую Ольгу Ларину, что выскочила во время дуэли Онегина и Ленского за кулисы, чтобы быстро высмолить сигаретку. После того огромного животного, которого я съел почти целиком, официант принес мне чашку кофе, такую, будто я был маленькая фея, и я злобно вспомнил, что во времена Пушкина прислугу называли еще и лакеями. А старинные книги в шкафу принадлежали к эпохе скорее Тютчева или Фета, чем к эпохе Пушкина. И клоуна в хламиде с пуговицами-помпонами, развлекающего детей, согласно стилистике следовало бы заменить каким-нибудь французом-гувернером или, на худой конец, Петрушкой с колпаке с бубенцами. И глобус в фойе оказался не медным, а картонным, но искусно раскрашенным; только вот безобразные очертания Евразии с надписью TARTARIA годились скорее до-Ивана-Грозновскому времени Сигизмунда Герберштейна, а не времени Крузенштерна, Лисянского и Коцебу. Да и вообще, будь здесь унитазы не только расписаны под Гжель, но и сделаны в форме дымковской игрушки – не рифмуются как-то понятия «Пушкин» и «унитаз». В присутствии первого со вторым надо как-то без нажима…
А чего злиться? Москва играется. Было бы это кафе, скажем, «Цой», оформленное в стиле кочегарки, так, наверное, в гардеробе вместо номерков выдавали крышки от канализационных люков с цифрами, написанными копотью. Не хочешь носить – не заходи сюда. Накормили тебя, пригрели – скажи спасибо, а не шипи. Никто ведь не виноват, что ты все принял за чистую монету.
Я все живу по «Капиталу» да по принципу социальной справедливости. А Москва уже и экономическую целесообразность, похоже, давно пережила. Не демократическая даже, а какая-то пост-общественная Москва играется. И в каждом коне я ей проигрываю. Дело даже не в деньгах и не в сноровке. И не в том, что веселые партнеры – везунчики или шулера. Просто на каждый кон – новые правила, которые кто-то из игроков придумывает сам. А я так быстро меняться не успеваю.
Вот перед концертом группы «Ля-минор» меня предупредили: это нечто такое стильное, приблатненное… Ну, я и стал ждать суровой правды жизни. С оттенком скудоумной романтики. «…и лампадой луны как икона освещЁна таежная зона…»
«Ля-минор» состоял из контрабаса, саксофона, аккордеона и барабанов. Сценический образ группы – эдакая шпана времен танцплощадок, в кепках и брюках-клеш. Вокалист в темных очках явно нуждался еще и в сверкающей фиксе. Мне неудержимо вспомнился Юрий Коваль: «С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой». Начало концерта задержалось. Вокалист пояснил публике, что по дороге к клубу барабанщик попал в плен к ментам за употребление наркотиков.
Я, дурак, поверил, а на самом-то деле концерт уже начался, хоть без музыки и песен. Группа играла. Другое дело – зачем «Ля-минору» такой непосильный имидж? Ведь наверное нелегко совмещать активную жизненную позицию с суровыми буднями концертной деятельности. Может, «Ля-миноровцы» в душе еще большие провинциалы, чем я?.. А в общем, здорово было бы, конечно, если б барабанщика прямо сюда, в подвал, где расположен клуб, привез зарешеченный фургон - как Фокса на следственный эксперимент. Но барабанщик прибыл своим ходом минут через пять. Без комментариев, без видимых следов наркотического или милицейского воздействия.
Имидж борцов с правопорядком соответствовал репертуару «Ля-минора»: смесь блатной романтики времен Соньки Золотая Ручка с дворовыми романсами а-ля «Я гото-ов цело-ать!! песок». Выступала группа хорошо, наверное, - профессионально. Я не специалист. Но публику цепляло. Из пивной компании за соседним столиком время от времени просили спеть «Мурку» (как Промокашка у Шарапова – видимо, в пару к Фоксу-барабанщику). Группа играла, а компания подыгрывала.
Разумеется, никто из присутствующих не имел никакого отношения к реальным ИТЛ. И ностальгией музыка «Ля-минора» тоже не была. Дворовые романсы шпаны 50-ых годов были фольклором далеко не поколения «Ля-минора», к которому я и сам отношусь. (Во времена моей молодости там, где я был молод, помнится, пели «Шэри, шэри лэди» и «Плачет девочка в автомате».) Музыка «Ля-минора» по сути была уже чистой стилизацией: бабелевским смаком пополам с есенинской удалой тоской. Просвещенная столица легко улавливает здесь прикол, понт, стёб (не знаю, пользуются ли сейчас этим словом). Но до мнительной провинции все эти игры дойдут уже чистой и дешевой монетой. Как если бы коврики для компьютерной «мыши» в деревнях постилали на крыльцо, чтобы вытирать ноги. На гастролях в глубинке у солиста «Ля-минора» в задушевной беседе обязательно спросят: где он сидел и по какой статье.
Москва гораздо больше себя самой, как булгаковская «нехорошая квартира». Идешь, смотришь, а в голове тасуются, как карты, имена и эпохи: здесь был Пугачев, здесь – Мимино, здесь – Пол Маккартни… В Москве как в древней Греции – кругом кумиры. Время сменилось круто, и старые кумиры порядком замшели, сохранив свою привлекательность только для заезжих провинциалов. Провинция знает Москву разве что года до 90-го. Сколько не читай «КП» и не смотри МТV, из провинции нынешних кумиров все равно не разглядишь. Разве что случайно увидишь на экране чье-нибудь ухо или какую-нибудь щеку рядом с отреставрированной поп-дивой и будешь гадать: а это кто и почему его пустили? Но дело не в именах, не в кумирах.
Москва по всем направлениях и на всех уровнях как-то рассеклась пластами неизвестных, непонятных культур и явлений. На линиях сопряжений засветились интерактивные зоны живой жизни: вот только не известно, каким законам эта жизнь подчиняется? Это только в метро везде указатели. А Москва ответа не дает. Она живет, играет и отмахивается: смотри да сам разбирайся, дурак, что ли? Вот и приходится читать вместо текста контекст.
Только его хрен прочтешь, не зная языка, которым он написан. Поэтому я попробовал подступиться к контексту с плацдарма, уже освоенного. Попросту говоря, попросился в кино. Меня повели в кинотеатр «Пять звезд». До сеанса оставалось больше часа. Я сидел за столиком рядом с многоэтажным провалом атриума, охваченным по периметру дорожками, пересеченным мостиками, с большим бесшумным лифтом, ездящим туда-сюда неясно зачем, и какой-то большой круглой штукой в стене, а в штуке этой виднелось нечто вроде пропеллера. К тому же мучительно напоминали о чем-то голые кирпичные стены (дизайн стиля «дешево и сердито») и пара аквариумов с рыбами, похожими на инопланетян. Ну, подсвеченные бары; люди, проходящие мимо во всех направлениях… Узнал! Так сказать, вспомнил все. Это «Вспомнить все» и напоминало. Чуть-чуть не хватало только Шварценеггера или задыхающихся мутантов (я не в счет).
