Ознакомительная версия.
1986
Происшествие в «доме культуры»
С обложки седьмого номера журнала «Советский экран» на читателя глянуло лицо небывалое. Не то кадр из фильма Хичкока, не то вождь дружественного нам племени прибыл обмениваться опытом перестройки кинематографа. Оказывается, эта мрачно-эффектная комбинация из черных одежд с глубоким декольте и блестящего ошейника, с глазами, подведенными до висков, принадлежит, как объяснено, «Константину Кинчеву, солисту ленинградской рок-группы „Алиса“ в период съемок фильма „Взломщик“». Слегка доведенному до абсурда молодым фотохудожником.
Пожалуй, это важное обстоятельство, поскольку до абсурда многое можно довести в картине «Взломщик» – первой работе на Ленфильме молодого режиссера Валерия Огородникова (автор сценария – Валерий Приемыхов). Например, сюжетную схему. Живут два брата, мама у них умерла, отец, видимо, злоупотребляет. Старший обитает где-то в дебрях подпольного дикорастущего рока, младший пока играет Чайковского в школьном духовом оркестре, но так сильно любит брата, что ради него ворует (а коли рок – так жди уголовщины всенепременно) синтезатор. Итак: старшее поколение несостоятельно, деток упустило и запустило, а молодежь, то есть некоторая, особо колоритная и нравственно деградирующая ее часть, сбивает с толку младшеньких, нуждающихся не в отечественной рок-музыке, но в крепком семействе и нормальном доме.
Все это есть в фильме, и все это на самом деле несущественно для фильма.
О той жизни и о том мире, что вошли в его картину, режиссер не стал судить с уверенностью всезнайки и тупостью обывателя. Начиная свой фильм, он, очевидно, не предполагал, что получится в итоге. «Взломщик» обладает достаточно редким для молодой режиссуры свойством естественности. В нем – почти – нет назойливой символики или нарочитой эстетизации безобразного. Тут взгляд – искренний, мягкосердечный, с желанием уловить, понять что-то главное.
Этот нервный, неровный, угловатый, грустный фильм, внимательно вглядываясь в лица, в судьбы, будто хочет застигнуть жизнь врасплох, поймать ее на слове, на истине – не прописной.
Трое мужчин существуют в фильме отчетливо: Отец (Юрий Цапник), брат Костя (Константин Кинчев), брат Семен (Олег Елыкомов). Женщины в стороне, где-то плачут, в неумелом желании присоединиться к их судьбе. Отец – фигура нелепая, совершенно комическая, с добродушно-бессмысленной улыбкой. Квартира, где они живут, даже не производит впечатления жилого места – так все настежь и насквозь продуто-распахнуто, мелькает, не останавливая взгляда. Да, нет дома у младшего брата, никогда не улыбнутся его напряженные, пронзительные глаза. Этот серьезный, молчаливый, сосредоточенный мальчик будет нам точкой опоры в зыбком воздухе фильма, с ним мы пройдем по всем этажам странного «дома культуры».
В этом «доме культуры» девочки в белых платьях разучивают бальные танцы, тщательно репетирует оркестр, «молодые исполнители эстрадной песни», похожие на механических кукол, ловят свои шансы, активно и неистово самовыражаются авторы-исполнители и так далее… Но для того, чтобы найти брата Костю, мальчику надо обязательно куда-то спуститься, вниз, в подвал, закоулок, тупик, пройти коридорами и лестницами и где-то в маленьком пространстве, в углу, в подполье обнаружить этих – вызывающих, невообразимых, раскрашенных.
Что это за люди? В их изображении фильм как будто приближается к традиционному для русской литературы внимательно-сочувственному отношению ко всяческому подполью, к униженным и оскорбленным, к пьяненьким и несчастненьким. Жалостливым, гуманным взглядом окидывает режиссер «подполье», и не зря в его картине звучит отрывок из «Бедных людей» Достоевского.
Бедные люди, у которых в таком большом «доме культуры» – маленький уголок для самовыражения. Наивная экзотика самодеятельных нарядов, старательное впадение в игрушечный экстаз, бездомье, безденежье, безвременье… Отчаянно-крошечный вызов – кому? чему? Можно бороться с очеловеченным злом, а попробуй, поборись с тоской и бессмыслицей, что разлиты в воздухе. Бедные люди!
Все, пожалуй, так бы и вышло – просто, тепло и гуманно. Если бы брат Костя, к которому постепенно стягиваются идейные ниточки фильма, из-за которого, собственно, плачут и воруют синтезаторы, был типичный «системный» молодой человек, бродяга и певец, с неопределенным вдохновением, странными поисками, сомнительной нравственностью. И только.
Но режиссер-то взял на эту роль Кинчева, человека уникального. В самом деле одаренного природой и отмеченного печатью полнозвучной судьбы. И жалостливый взгляд споткнулся об этого яростного и дерзкого артиста, способного вызывать и возмущение, и восторг, но никак не жалость. И все стало сложнее, значительнее и даже трагичнее.
Смутное лицо, рассеянный вид – равнодушно плавает по течению обыденной жизни брат Костя. Однако, как говорят в быту, «в нем что-то есть». И это «что-то» не дает нам покоя, нет-нет да и сверкнет грозно. А когда он выйдет на сцену петь свои песни, в то пространство, где ему настоящее житье, понимаешь, откуда это невнимание к близрасположенным людям. Он не для них и не к ним обращен. Он обращен – ни больше, ни меньше! – к «городу и миру», к целому поколению, голосом которого хочет и может стать. Голос, будто вырывающийся из тисков тем смелей и свободней, чем сильней сжатие. Сейчас он скажет за всех – за всех близких и безъязыких, за всех, кто «молчит по углам» и «не смеет петь», за всех, жаждущих правды и нищих по велению духа…
А ведь он органически вырос из этого жалкого и бедного мира. Значит, в этом миpe есть и еще что-то, кроме выбритых голов, зеленых щек, топтанья на улицах и портвейна «из горла». Значит, есть. И уже не взвалишь на брата Костю вину за разрушенный дом – вина утекает куда-то за рамки частной истории, рассказанной в фильме. И кража становится не кульминацией, а одним из элементов тоскливой бессмыслицы…
Брату Косте противостоит бывший рокер, Черный человек (Петр Семак), предводитель шайки оголтелых мотоциклистов, тот самый, что требует злополучный синтезатор и не любит «философии» в Костиных песнях. Три мужские судьбы фильма заканчиваются соответственно тремя многоточиями: отец обрадован, что все кончилось для него благополучно; одинокий, как всегда, мальчик присаживается у глухой стены, не понимая, как жить дальше; а Костя идет бить Черного человека, что, очевидно, не сулит ему ничего хорошего.
Но драматизм не в этом. Он в общей смуте, сумятице, растерянности, нескладице жизни, где никто не виноват – а все в ответе; где есть и любовь, и желание тепла – а все несчастны по-своему и нет настоящих связей ни у людей, ни у времен; где талантливый и вдохновенный человек замкнут в безвоздушном пространстве – и самая горячая братская привязанность не может ему помочь; где звучит столько музыки – и ни единой черты гармонии…
Немалая пропасть существует сейчас между умелым и аккуратным производством профессионального искусства и диким самовыражением «безъязыкого» поколения. «Взломщик» Огородникова – мостик над пропастью.
1987
Полемические заметки
Безличного, безликого в нашем искусстве и особенно в современной песенной эстраде – в избытке. Вы смотрели, читатель, «Песню-86»? Можно ли внятно ответить на вопрос, что делало эту песню именно песней-86, а не 84 или 81? Невозможно, ничто не делало. Композиторы те же, исполнители те же, и песни, в общем, те же. Вот это и есть безличие, то есть полное отсутствие индивидуальности отклика на меняющуюся жизнь. А как интересно формируются звезды – методом вдалбливания: несколько раз покажут по телевидению – и вот вам звезда. Могу сослаться на Родриго Фоминса, лучшего в Юрмале. И что такого в нем особенною, кроме феноменальной способности выпевать русские слова как английские. От многих рок-групп, из тех, что показывают по ТВ (а телевидение, как древний царь Мидас, хочет, видимо, обращать в золото все, к чему ни прикоснется), тоже оторопь берет: кажется иной раз, что это не люди, а, простите за резкое слово, мутанты. Такими они хотят выглядеть, и это без специальной художественной задачи (например, показать, до чего их довела цивилизация), а из «пустого, рабского, слепого подражанья». Дважды демонстрировали выступление рок-группы «Август»: как они хотели выглядеть «крутыми», как были разряжены, как свои простые лица старались сделать грозными, и впустую – ничто им не угрожает, ни о чем они не тревожились, никакой «ночи», о которой пели, они не боялись, а просто им хотелось соответствовать моде – исключительно внешностью, формой.
Сильно разочаровал меня и проходивший веной конкурс молодых исполнителей эстрадной песни. На лицах большинства отпечаталось одно выражение: как бы не упустить свой шанс. Об этом и пели. За поворотом удача, смотри не зевай, не грусти, а то опоздаешь. Когда они принимались за другие темы, скажем, за любовь, очень хотелось их ласково попросить этого не делать. Какая разница – ушла она, не ушла. Эта ушла, другая придет. А не придет, беда не велика, ведь главное – не упустить свой шанс, правда, ребята? На этом фоне выходит, скажем, «Телевизор», да как закричит: «Я сыт! Сыт по горло!» – и все готов ему простить: оглушительно, неумело, а свое, живое. Это ведь Михаил Борзыкин (здесь и далее, говоря о певцах, я буду иметь в виду их сценические образы) к своим врагам держит речь, что хотят его задобрить, закормить, приручить. Нет, всякий родитель может заметить: наступает в жизни дитяти такой момент, когда он свое «я сам! сам!» ни за какие пряники не отдаст.
Ознакомительная версия.
