— Да вот… сорвал… пару колосьев…
— Врешь, Егор, — перебил его объездчик. — Не пару колосьев ты сорвал, а больше. Я за тобой от самого полевого стана наблюдаю. Всю дорогу ты колосья рвал и зерно ел… А знаешь, что за это полагается?
Егор опустил голову.
— Знаю… Погубить меня хочешь? Объездчик развел руками, в одной из которых была зажата рукоятка плети.
— А что я могу поделать? Сам ты виноват, Егор. Не надо было колосья рвать. Ведь это же расхищение социалистической собственности.
— Голодный я. На полевом-то стане, как нынче кормят? Кошка не наестся, — срывающимся голосом произнес колхозник.
Объездчик шумно вздохнул.
— Всем голодно, Егор. Не тебе одному. Терпеть нужно.
Егор поднял голову и глухо пробормотал:
— Пусти ты меня.
Объездчик подскочил в седле так, что задремавшая было лошаденка шарахнулась в сторону. Придержав ее, он торопливо заговорил:
— Ты что? Рехнулся? Да меня за такую штуку из комсомола выкинут.
— Никто не узнает.
— Узнают. Сам ты в пьяном виде проболтаешься. А в колхозе ушей много. Давай-ка лучше — в правление колхоза. Иди вперед!
И пожилой бородатый колхозник послушно поплелся впереди двадцатилетнего парня, трясшегося на. тощей колхозной лошаденке…
Таких, как Егор Назаров, осужденных за "расхищение социалистической собственности", в Холодногорске больше сорока человек.
7 августа 1932 года был издан специальный "Закон о наказаниях за расхищение общественной социалистической собственности". По этому закону, людей укравших что-либо в колхозах или промышленности, карали обычно десятью годами лишения свободы, а в некоторых случаях и смертной казнью.
Судами подводились под новый закон даже мелкие кражи, которые собственно и кражами-то назвать нельзя. Колхозник сорвал или собрал в поле, после уборки урожая, несколько десятков колосьев; колхозница вырыла на колхозном огороде полдюжины картошек или подняла в саду пару яблок; рабочий вынес с фабрики корзинку щепок или обрезков жести. Все это квалифицировалось властью, как расхищение социалистической собственности. Голодного колхозника или рабочего, взявшего для своего домашнего хозяйства никому ненужные "отходы производства", гнали в концлагерь на десять лет…
Закон от 7/VIII заключенные называют коротко и насмешливо: "семь-восьмых".
Жители Пятигорска о своем городе говорят:
— У нас все дышит Лермонтовым. И воздух нашего города тоже лермонтовский.
Преувеличение в этих словах небольшое. Лермонтовского в Пятигорске действительно много. Есть там два памятника великому русскому поэту: один на месте его дуэли, другой в Лермонтовском сквере. Есть "Грот Лермонтова", музей в доме, где он когда-то жил; есть школа, улица, переулок, санаторий и типография его имени, Лермонтовские нарзанные ванны, Лермонтовская галлерея в курортном парке "Цветник" и железнодорожная станция — Лермонтовский разъезд. Почти в каждом доме города и его окраин можно видеть бережно хранимые томики сочинений поэта.
Михаил Юрьевич Лермонтов прожил в Пятигорске последние годы перед смертью и написал там ряд лучших своих произведений. С тех пор и до настоящего времени пятигорцы любят и высоко ценят Лермонтова, считая его величайшим из всех русских поэтов и ставя даже выше Пушкина. Склеп временного упокоения поэта на городском кладбище (откуда прах его был перевезен в родовое село Тарханы) заботливо охраняется; на могиле его всегда свежие цветы.
До начала Второй мировой войны на иждивении пятигорцев находилась дальняя родственница Лермонтова, Мария Акимовна Шан-Гирей. Правда, в первые годы революции, по приказу наркома просвещения Луначарского, ей была дана небольшая ежемесячная пенсия, но в 1930 году, в результате вздорожания жизни, на эту пенсию можно было прожить не больше трех-четырех дней. В голодные годы сплошной коллективизации сельского хозяйства пятигорцы спасли Марию Акимовну от голодной смерти.
Отношение советской власти к Лермонтову было совсем иное, чем у пятигорцев. Сначала власть объявила его "идеологом разлагавшегося помещичье-дворянского класса и царского империализма" и запретила изучение его творчества в школах. Затем он был назван "подражателем Байрону", "лишним человеком" и "сумасбродным дуэлянтом". Наконец, перед войной его переделали в декабриста и "выразителя надежд и чаяний российской революционной интеллигенции"…
Летом 1927 года Пятигорск был взволнован и возмущен попыткой советской власти обезобразить памятник Лермонтову, стоящий в сквере его имени. На бронзовом памятнике, воздвигнутом здесь в 1889 году, деньги на который были собраны подпиской по всей России, поэт изображен в офицерской форме, сидящим с бумагой и пером в руках. Его задумчивый взор устремлен на юго-запад, где под лучами солнца сияют снежные вершины так любимого им Эльбруса. Из под бурки, на плечах поэта, видны эполеты.
Эти эполеты и офицерский мундир как раз то и не понравились советской власти. Из Москвы прислали приказ местному начальству:
"Сбить эполеты с плеч Лермонтова на его памятнике, а мундир
переделать в штатский сюртук".
Узнав об этом приказе, Пятигорск возмутился. Рабочие и служащие на профсоюзных собраниях требовали:
— Не трогать памятник Лермонтову!
Городской комитет партии и городской совет были завалены письмами и телеграммами с такими же требованиями. В некоторых школах забастовали учащиеся. Студенты устроили уличную манифестацию. На стенах ночью появлялись надписи мелом и углем:
"Долой хамов, неуважающих Лермонтова!"
"Не трогайте нашего любимого поэта!"
"Руки прочь от памятника Великому пятигорцу!"
"Власть против Лермонтова, а мы за".
Активное участие во всенародном движении защиты памяти М. Ю. Лермонтова принимало и большинство работников городского отдела народного образования. В конце концов пятигорцы победили в этой борьбе. Советская власть отказалась от своего намерения "сбить эполеты с плеч Лермонтова".
Прошло десять лет. История с памятником Лермонтову забылась многими, но энкаведисты не забыли ее. В 1937 году много работников пятигорского отдела народного образования было арестовано. Некоторым из них на допросах следователи напоминали:
— А вы помните ваше первое контрреволюционное выступление?
— Какое? Когда? — удивленно спрашивали просвещенцы.
— С эполетами Лермонтова, — отвечали им энкаведисты…
Трое арестованных работников пятигорского отдела народного образования есть и в Холодногорске. В обвинительных заключениях по их "делам", среди всевозможной чепухи о "вредительстве", упоминаются эполеты Лермонтова.
11. Хорошо сыгранные роли
Драматического артиста Горского следователь допрашивал так:
— Почему это, гражданин артист, у вас с игрой на сцене получается неважно. Прямо-таки идеологически невыдержанно. Когда вы играете всяких там вредителей и шпионов, то у зрителя мороз по коже продирает. А начнете играть наших советских людей, — хоть брось. Сплошная скука и тошнота. Советские люди в вашем исполнении вроде манекенов. Почему это, а?
— С юных лет я злодеев на сцене играю. Амплуа у меня такое, — объяснил артист.
— Ам-плу-а? Что за штуковина? Горский объяснил и это, но следователь не поверил?
— Нет, гражданин артист. Вы мне очки не втирайте, а признавайтесь чистосердечно.
— В чем?!
— А в том, что вы, играя на сцене роли шпионов и вредителей, выявляли свою контрреволюционную сущность и антисоветскую настроенность.
— Это чепуха! Ничего я не выявлял.
— Не хотите признаваться? Ну, пока и не надо, а впоследствии мы с вами найдем общий язык…
На "конвейере" такой "язык" был, конечно, найден…
Артист Горский сидит в тюрьме только за хорошо сыгранные им роли злодеев. Больше ни в чем его не обвиняют.
Ставрополь праздновал двадцатую годовщину октябрьской революции. По обыкновению, как и каждый год до этого, празднование было казенно-унылым. С раннего утра партийные, комсомольские и профсоюзные загонщики сгоняли трудящихся на главную улицу города и распределяли между ними знамена, портреты вождей и плакаты. К десяти часам трудящиеся были согнаны и, после парада войск ставропольского гарнизона, началась "всенародная демонстрация".
Рабочие и служащие, по четверо в ряд, шагали мимо трибуны, занятой вождями краевого масштаба. Стоящие на ней по очереди выкрикивали приветствия вождям всесоюзного масштаба, без особенного, впрочем, энтузиазма. С еще меньшим энтузиазмом отвечали им демонстранты жидкими и неразборчивыми криками, чем-то вроде "ура" и "да здравствует". Слева от трибуны духовой оркестр беспрерывно и нудно играл "Интернационал". Дирижировал им преподаватель местного музыкального училища Илья Николаевич Ракитин.
