— Между прочим, господа, — сказал Б. после некоторой паузы, — как это важно, что между всеми полками и родами оружия укрепляется военное братство. В армии не должно быть розни или стремления к аристократизму: всякий офицер, раз он состоит на службе и имеет честь носить военный мундир, непременно должен чувствовать, что он дорогой товарищ каждому офицеру своей армии, независимо от родов оружия и петлиц. Это чувство чрезвычайно дорого каждому офицеру и имеет большое воспитательное значение. Отрадно видеть, что этот прекрасный принцип особенно поддерживается старыми, родовитыми полками. Пригласить к себе офицеров чужого полка, проходящего через город или прибывающего из другого лагеря на маневры, оказать изысканное радушие и гостеприимство заезжим офицерам — все это считается уже элементарным долгом военного товарищества и распространяется не только в офицерской среде, но и в солдатской. Можно сказать, что уже повсеместно замечается братское сближение кавалерии с пехотой и артиллерией, гвардии с армией. Если и найдутся офицеры, рисующиеся своим аристократизмом, считающие себя выше других, то, верьте мне, что это явление не имеет ничего общего с истинной чистокровной дворянской жилкой и может только свидетельствовать о недостатке воспитания, не только военного, но и домашнего. Мода на таких аристократов уже прошла; над ними смеются в военном обществе, и положение человека, который стремится изобразить из себя что-то особенное, весьма незавидно в смысле офицерского самолюбия.
Еще Б. не кончил своей речи, как нам сообщили, что к ужину ожидают известного генерала М. и что общество увеличится несколькими интересными лицами: приехали два молодых профессора академии, а затем явились еще друг хозяина, писатель Ф., и доктор Е., известный восточный путешественник. Известие о приезде генерала М. произвело некоторую сенсацию. Мы были его поклонниками с юных лет.
Как теперь помню, именно здесь, у генерала Г., будучи еще молодыми офицерами, мы впервые встретились с М., мысли и взгляды которого на военное дело наложили отпечаток на целое поколение офицерского корпуса, а меткие, остроумные слова, рассыпаемые им с кафедры и в обществе, цитировались в офицерских собраниях. Помню, мы вошли не без некоторого трепета, в наивном ожидании схватить и запомнить каждое его слово, но вышло совсем не то: мы увидели человека внушительного вида, крайне усталого, с оттенком какой-то особенной меланхолии в глазах, замечаемой на портретах классических писателей. Вместо живых слов и афоризмов мы услышали банальный разговор его с хозяином и то больше междометиями: «Ага!», «Так-так!», «Ишь ты!», «То-то оно и есть».
В описываемый нами вечер М. был несколько веселее, но тоже казался усталым и вел обыкновенный разговор. За ужином он несколько развеселился и шутил с хозяином, с которым был дружен.
— Вот это дело! — сказал он, распоряжаясь свежим, поданным в скорлупе омаром. — А вот где ты сардины берешь, чудак? Я уже тебе не раз говорил, что все консервы надо забирать у Дельмаса.
Увидав вошедшего в столовую приезжего полковника, он непременно пожелал сидеть рядом с ним. Он знал его уже давно и с восторгом слушал его рассказы, например о взятии Карса, находя в них художественную красоту.
— Вот настоящее, чистокровное российское воинство, не то что мы, кабинетная порода, — говорил М., указывая на полковника.
Когда стали разносить блюда, М. напустился на хозяина:
— Порядков не соблюдаешь: надо начинать со строевых: им первый почет, а потом уж нам — писарской команде…
После ужина общество разбилось на несколько кружков. В одном, состоявшем преимущественно из молодежи, говорили о последней статье в «Обзоре военной жизни», о фельетонах А-та, и прочее; в другом горячо спорили о конструкции флота (излюбленная тема для многих лиц, не принадлежащих к морскому ведомству); в третьем доктор Е. сообщал интересную этнографию малоизвестных африканских земель. Вдохновенный Ф., перелистывая альбомы, лениво отвечал на вопросы двух молодых офицеров, поклонников его симпатичного таланта. Наибольший кружок собрался около молодого профессора, развивавшего сложный философский вопрос и больше, чем следует, выставлявшего свою эрудицию. Генерал М. незаметно прислушался к этому разговору и вставил всего два слова — метких, остроумных, сразу очертивших предмет. Разговор сейчас же прекратился, и несколько секунд все находились в ожидании, что он еще что-нибудь скажет.
— Замечайте, замечайте, — сказал вполголоса Б. — Это бытовая дисциплина в ученом мире. Если бы М. вздумал говорить, сейчас бы камертон перешел в его руки. Положим, это — М., звезда в ихнем мире, но я вас уверяю, что если бы вместо него был здесь какой-нибудь выдохшийся старичок профессор, цитирующий отживших авторитетов, то и ему бы оказали то же самое уважение. Они гордятся этим. Они почти все, и старые и молодые, между собою на «ты»; но посмотрите, какие правильные отношения, какая сплоченность, как они берегут свое имя и не пускают в его среду людей сомнительного воспитания или тех, которые вздумали бы выезжать на шарлатанизме… Вы посмотрите на этих молодых профессоров: какие они славные, сколько у них этого духа, жажды знаний, и как приятно сознавать, что это наше, русское, родное ученое гнездо, которое, судя по этому духу, никогда не закоснеет. Посмотрите хоть на этого плотного молодого полковника, — от него так и брызжет российским складом… Я сейчас познакомлю вас с ним. Замечайте, с каким уважением они к вам отнесутся, как они интересуются строевым делом; ведь только неудачники из них — люди более или менее ограниченные — держат себя напыщенными олимпийцами и не пользуются популярностью в армии; но их не любят и здесь, — не любят за то, что они не восприняли школы…
Мы разошлись около трех часов ночи. Я и полковник проводили генерала Б. Ночь стояла лунная и морозная, напоминающая святочные рассказы Гоголя. Мы шли молча, прислушиваясь к хрусту снега и жалобным звукам гармоники какого-то запоздалого гуляки, и — странная случайность — все трое думали об одном и том же предмете.
Первым заговорил полковник.
— Странно, ваше превосходительство, — сказал он, — кажется, у меня с ним ничего общего нет, а между тем я всегда радуюсь, когда вижу его бодрым и здоровым, — какая-то внутренняя связь есть между этим человеком и армией. Мне кажется, что он еще долго проживет и многое сделает.
— О ком вы это? — спросил удивленный Б.
— Да все о нем же, о генерале М.
— Скажите на милость! Я сейчас сам о нем думал, и знаете, что мне в голову пришло? Мне кажется, что мы вступаем в фазис роковых политических осложнений и находимся накануне великих событий… Что будет? Как будет? Какую войну сулит нам начало двадцатого века? Трудно сказать; но я верю, что в трудную годину для отечества найдется у нашего царя человек, который скажет свое слово и сделает свое дело. Ну вот, ничем не выбьете у меня из головы, что этим человеком будет М.
— Верно, верно, ваше превосходительство, ей-богу, правда! — сказал полковник, сопровождая свое восклицание сильным, энергичным жестом. Мы крепко пожали друг другу руки и расстались до следующего четверга.
П. КОЧЕРГИН
НУЖДЫ РУССКОГО СОЛДАТА[68]
Горький опыт заставил меня высказаться здесь о нуждах русского солдата. Мне как бывшему жеребьевому рядовому более, чем кому-либо, известны условия военной службы: «Кто в солдатах не бывал, тот и горя не видал». Да и близкое соприкосновение к солдатам дает мне право отметить здесь все то, что я видел и выстрадал. Верьте, что я не злорадствую, а душой и сердцем болею о воинских чинах, которые переносят материальную нужду, придя на службу без образования, без грошей в кармане и без поддержки со стороны родственников. Мне хочется прийти на помощь им, ибо их голос до сих пор остается гласом вопиющего в пустыне. Да не почтут мне во грех лица (скажут, взялся не за свое дело), узкое и близорукое упорство которых стоит за сохранение того, что отжило свой век и потеряло смысл, и извинят недостатки, какие здесь окажутся. Как сумел, так и сказал исключительно ради правды и дела на пользу Родины и армии.
