Погода, хорошая с утра, к полудню испортилась. Подул леденящий северный ветер. Серое осеннее небо быстро затянулось тучами, из которых начали падать крупные хлопья снега.
Демонстранты мерзли и торопились домой. Они уже не шли, а пробегали мимо трибуны, дрожа от холода и похлопывая себя ладоньями по бокам и плечам. Еще больше мерзли музыканты, стоявшие на одном месте и дувшие в свои холодные трубы посиневшими губами. Хуже всех чувствовал себя их дирижер. Хлопья снега падали на его обнаженную, совершенно лысую голову и, растаяв на ней, сбегали ручейками по лицу и шее. Это было очень неприятно, вызывало дрожь во всем теле и мешало управлять оркестром. Терпеть эту пытку Ракитин смог не больше десяти минут. Когда струйки воды, пробравшись за воротник его старенького летнего пальто, потекли по спине, он, не переставая дирижировать, левой рукой вытащил из кармана мятую меховую шапку и нахлобучил ее на голову.
Парторг музыкального училища, укрывавшийся от ветра и снега под досчатой трибуной, подскочил к Илье Николаевичу и, тараща на него округленные испугом глаза, громко и тревожно зашептал:
— Что вы делаете? Во время исполнения "Интернационала" шапку надели. Скандал будет. Снимите сейчас же!
Илья Николаевич послушно снял шапку и, вздохнув, сунул ее в карман. Хлопья снега, как бы обрадовавшись этому, сразу облепили его лысину. Парторг оглянулся на трибуну и зашептал еще тревожней:
— Ох, там, кажется, заметили. Обратили внимание на ваш безобразный поступок. Ох, кажется, не избежать вам объяснений в НКВД, да и мне попадет…
Объяснения, которые предчувствовал парторг, состоялись в тот же вечер. В краевом управлении НКВД Ракитину, прежде всего, задали вопрос:
— Кто вам дал задание демонстративно надеть шапку при исполнении вами же государственного гимна?
Илья Николаевич возразил, прижимая обе руки к сердцу:
— Товарищи! Граждане! Никто. Я сам. Лысина у меня. Боялся простудиться. Снег же шел. Холодно же было. Поймите!
В ответ на его уверения и мольбы, следователь заявил:
— Мы отлично понимаем вашу вражескую вылазку, замаскированную лысиной. Не считайте нас мальчиками. Придется вам, вместе с вашей лысиной, сесть в тюрьму.
Федя Афанасьев назначил для встречи с девушкой очень неудачное место — на углу двух улиц, как раз против здания НКВД. Девушка на свидание не пришла. Прождав ее напрасно полчаса, Федя с досадой плюнул на тротуар, и направился в ближайшую пивную. Не успел он, однако, сделать и трех шагов, как его окликнул постовой милиционер:
— Гражданин! Вы что тут делаете?
Рассерженный несостоявшимся свиданием, Федя ответил грубо:
— А вам какое дело?
— Почему стояли напротив здания НКВД целых полчаса? Почему? — настойчиво допытывался блюститель коммунистического порядка.
— Нравилось мне, вот и стоял, — вызывающе заявил Федя.
— Ага! Ваши документы!
Проверив федин паспорт и воинский билет, милиционер отвел их владельца в комендатуру здания, перед которым неудачливый советский ловелас имел неосторожность простоять "целых полчаса". Из комендатуры он попал в одиночку, а оттуда, спустя неделю, на допрос. Следователь дал ему лист бумаги с двумя десятками вопросов и предложил ответить на них "в письменной форме". Взглянув на вопросы, Федя почувствовал, что волосы у него на голове постепенно становятся дыбом. Среди вопросов были такие:
"Кто поручил вам в течение получаса изучать расположение здания НКВД?"
"Почему вас особенно интересовало количество окон в управлении НКВД?"
"Для каких целей вы интересовались автомобилями, въезжающими во двор управления и выезжающими из него?"
"За кем из работников НКВД, находящихся на улице, вы следили?"
"В пользу какой иностранной разведки вы работаете?"
Федя не стал читать до конца этот фантастический 'вопросник". Разорвав его в клочки и бросив их на пол, он воскликнул:
— Вы с ума сошли! Я никогда не был шпионом! Я честный комсомолец!
Следователь криво усмехнулся.
— Посмотрим, какой ты честный.
Затем он вызвал двух теломехаников и сказал им, указывая на арестованного:
— Покатайте-ка этого шпиона на конвейере…
Из своего села в город Митька Переверзев попал впервые. Его, 17-летнего паренька, вместе с двумя пожилыми возчиками правление колхоза прислало сюда на колхозный базар.
Пока возчики торговали на базаре луком и капустой, он бродил по улицам, тараща глаза во все стороны. Все в городе занимало, удивляло и восхищало его: большие каменные дома и мощеные улицы, стеклянные витрины магазинов и подстриженные кусты парков, пестрая уличная толпа и железная арка моста через реку. Даже стая ворон, кружившаяся над каштановыми аллеями бульвара, вызвала у него громкие и простодушные возгласы удивления:
— Ух, ты, ворон сколько! Да какие все черные. У нас в селе таких нету. Вот так вороны!
В это время из переулка на главную улицу выехали два больших черных автомобиля с закрытыми цельнометаллическими кузовами. Митька не обратил на них никакого внимания. Они были ему хорошо знакомы. Из его села, за последний год, в таких машинах часто вывозили арестованных.
Колхозный паренек продолжал вслух восхищаться воронами. Какой-то прохожий посоветовал ему, кивнув головой в сторону удалявшихся машин:
— Потише, парень, про ворон распространяйся. Видишь — полетели?
Митька глянул вслед автомобилям.
— Кто? Черные воронки? Пущай летят. Мне до них делов нету.
— Да тише ты! Не то сам в такой попадешь, — шепнул прохожий.
— Мне в воронок попадать нечего. Я не враг народа, — рассудительно возразил Митька.
Прохожий хотел еще что то сказать, но, увидев приближающуюся к ним фигуру в штатском костюме из "чекистского коверкота", поспешно удалился, фигура подошла к Митьке вплотную, оглядела его с головы до ног внимательными щупающими глазами и спросила:
— Про ворон болтаете, гражданин?
— Про них, — охотно откликнулся колхозный паренек, улыбаясь во весь рот.
— И не боитесь?
— А чего же бояться?
— Того, что вас за это в милицию заберут? А ну, пойдемте!
Сразу испугавшись, Митька бросился бежать по улице, но попал прямо в объятия… постового милиционера…
Со дня ареста Митьку Переверзева на допрос ни разу не вызывали и он долго не понимал, за что собственно арестован.
Только в Холодногорске объяснили ему, что во время чекистских чисток громко разговаривать о воронах на улицах нельзя, что это считается тоже "антисоветской агитацией".
Шестеро заключенных в Холодвогорске молодых ребят разговаривали о девушках. Разговор был без похабщины. Молодежь с нежностью и тоской вспоминала об оставшихся на воле невестах, подругах и просто знакомых.
Вдруг из гущи холодногорского человеческого месива, из мути предвечерних сумерок и табачного дыма в углу камеры раздался раздраженный, наполненный отвращением возглас:
— Хватит вам про баб трепаться! Все они грязные суки.
Один из собеседников, повернувшись в сторону сказавшего это, цыкнул на него:
— Ну, ты! Женоненавистник. Заткнись! В сумерках я не мог рассмотреть лицо человека, названного женоненавистником, но как только под потолком зажглись электрические лампочки, сейчас же устремил на него любопытный взгляд. Я ожидал увидеть пожившего и потасканного субъекта по крайней мере среднего возраста и очень удивился тому, что мои предположения не подтвердились. Передо мною был молодой человек, не старше двадцати лет, с тонкими чертами красивого и печального лица.
"Как он, такой молодой, стал женоненавистником? Что произошло с ним? И где? На воле или в тюрьме? Почему он возненавидел женщин?" — думал я, глядя на него.
Его историю я узнал позднее. Это была очень некрасивая история.
Сын инженера Вадя Луганцев учился в последнем классе школы-десятилетки, но окончить ее ему не удалось. За два месяца до выпускных испытаний он нарисовал карикатуру на Сталина и показал ее некоторым своим товарищам. Карикатура была остроумной и вызвала у школьников бурный хохот. Об этом узнал секретарь комсомольской организации школы и донёс в управление НКВД. Карикатуриста арестовали.
Лагерь, в который он попал, был небольшой, с несколькими сотнями заключенных, работавших в лесу на заготовке дров. Женщин было мало, всего лишь 35. Они работали отдельно от мужчин на горшечном заводике кустарного типа, в глубине тайги, километров за пятьдесят от лагерного управления.
Новый этап заключенных, с которым пригнали и Вадю Луганцева, принимал и распределял по бригадам лесорубов начальник лагеря. Был он высоким, широкоплечим мужчиной в меховом полушубке, с брюзглым лицом, сизым алкоголическим носом и ухватками трудомеханика. Начальник осматривал заключенных, как барышник лошадей, щупал и мял их мускулы и осипшим от холода и водки голосом отрывисто приказывал ходившему за ним следом энкаведисту с записной книжкой:
