— Разойдитесь, граждане! Чего вы на человека, так сразу зверями бросаетесь? Ведь вы же не энкаведисты. Спокойно поговорим, обсудим, подумаем, а потом посмотрим, как и что. Разойдитесь пока!
Холодногорцы и на этот раз подчинились старосте и его помощникам. Гневно и злобно ворча, толпа разошлась по камере. Староста отвел энкаведиста в угол камеры, где обычно устраивались "заседания горсовета". Там Юрий Леонтьевич и его помощники учинили бывшему следователю допрос, но без "методов физического воздействия". На задаваемые ему вопросы он отвечал уклончиво.
— Почему вы на допросах зверствовали больше, чем другие следователи?
— Меня заставляли вышестоящие начальники.
— Они заставляли и других, но вы особенно старались. Ради чего?
— Я выполнял приказы.
— Сколько ваших подследственных умерло от пыток?
— Не знаю. Не помню.
— Какие премии вы получили в краевом управлении НКВД? И сколько?
— Точно не помню.
— Какое количество врагов народа сделано искусственно под вашим руководством?
— Я не считал…
Только на один вопрос, который ему задал вожак холодногорских уголовников Костя Каланча, энкаведист ответил откровенно.
— За что тебя к нам в Холодногорск посадили?
— У начальника отдела я отбил любовницу. Костя рассмеялся и сказал одобрительно:
— С такой поганой мордой и сумел отбить. Молодец! Хвалю…
Я взглянул на Горлова внимательнее и убедился, что Костя прав. Физиономия энкаведиста ни красотой ни симпатичностью не отличалась. Она была жирная, брюзглая, с приплюснутым сифилитическим носом, висячими бульдожьими щеками и, к тому же, выбеленная страхом…
Допрос продолжался приблизительно полчаса. Закончив его, Юрий Леонтьевич поднялся со своего "сидора" (Тюремный вещевой мешок), на котором сидел, и крикнул камере:
— Граждане холодногорцы! Подойдите ближе, пожалуйста! Кто хочет сказать что-либо, в порядке обвинения, об этом новом у нас заключенном?
Обвинителей нашлось много. Люди подходили к энкаведисту и, дрожа от злобы и ненависти, ругая и проклиная его, показывали, что он сделал с ними на "конвейере пыток". Они обнажали спины и бока, покрытые шрамами, раскрывали лишенные зубов рты, трясли искалеченными пальцами, снимали повязки с вытекших глаз. Горлов смотрел на все это и, охваченный страхом возмездия, трясся, втянув голову в плечи. Наконец, староста, считая, что обвинители высказались достаточно, прекратил демонстрацию последствий горловских "методов физического воздействия".
— Хватит, граждане! — крикнул он. — Обвинений больше не требуется. Теперь, кто хочет высказаться в его защиту?
Бывшие подследственники Горлова ответили Юрию Леонтьевичу яростными криками:
— Какая там защита?! Нечего такого защищать! Не жалейте палача! Убить его! Самосуд над ним устроить! Самосуд!
Успокаивая толпу, Юрий Леонтьевич поднял обе руки вверх.
— Нет, холодногорцы! Так не годится. Если судить человека, то по справедливости. Мы не тройка НКВД. Выслушаем защитников…
В защиту Горлова выступили только двое. Первым говорил помощник старосты Петр Савельевич Покутин.
— Конечно, граждане, этот энкаведист сильно виноват перед теми, кого он допрашивал. Я их понимаю и оправдывать его не собираюсь. Но я бы все-таки его пощадил. Пусть с ним разделываются его начальники и товарищи. Они Горлова специально к нам посадили; личные счеты сводят со своим коллегой и хотят, чтобы мы стали их орудием для этого. Таким орудием я быть не намерен и других прошу от этого воздержаться. Не будем бить энкаведиста, а только объявим ему бойкот. Пусть он живет в Холодногорске одиноким без всякого общения с другими заключенными…
Вслед за Петром Савельевичем выступил наш батюшка, старенький о. Наум. Второй холодногорский священник в это время был на допросе. О. Наум сказал коротко:
— Во имя Господа Бога нашего обращаюсь я к вам, дети мои. Пощадите сделавшего вам зло. Не берите на души свои грех тяжкий. Простите врагу вашему, и Бог вас тоже простит. Умоляю вас, дети мои!
Слова Покутина и о. Наума переубедили немногих холодногорцев. Слишком велики были злоба, ненависть и отвращение к Горлову, особенно у его бывших подследственников. Люди меряли энкаведиста горящими яростью глазами, тянулись к нему, сжимая кулаки.
— Кто еще хочет сказать? — спросил староста. Камера молчала.
— Может быть, кто из вас? — обратился Юрий Леонтьевич к группе из шести человек, которые жались к стене камеры, с пугливым любопытством исподлобья наблюдая за происходящим. — Вы, как бывшие работники НКВД, должны бы выступить в защиту своего товарища. Головы холодногорцев мгновенно повернулись к ним.
— Мы тут права голоса не имеем, — угрюмо пробурчал один из энкаведистов.
— В данном случае имеете, — возразил ему староста.
— А чего там языком трепать? — отмахнулся рукою другой энкаведист.
Никто из них не рискнул защищать Горлова; все они были запуганы холодногорцами, которые иногда их поколачивали, хотя и не сильно. Некоторые же из них не без злорадства смотрели на свое бывшее начальство, радуясь тому, что оно попало в такое скверное положение.
— Значит, больше никто его защищать не хочет? — еще раз спросил староста, — Ну, тогда я скажу. К мнению отца Наума и Петра Савельича я полностью присоединяюсь. Не стоит нам руки марать об такого, — он помедлил, — человека. Не советую его трогать и лишний грех на себя брать. Пусть живет до той поры, когда энкаведисты его сами расстреляют…
— А если не расстреляют? — выкрикнул кто-то из толпы.
— Ну, уж это их дело, — ответил Юрий Леонтьевич.
— То-то и оно, — раздался другой голос. — Он сумеет из тюрьмы выбраться и нас же потом будет мучить в отместку.
Эти слова снова разожгли начавшее было стихать возбуждение толпы. Она опять разразилась криками и руганью. О. Наум бросился к Горлову и схватил его за рукав.
— Что же вы стоите, как пень? Почему молчите? Ведь вас… к смерти приговаривают. Неужели не понимаете? Люди, из-за вас… такого, на души свои грех берут. Станьте на колени! Просите пощады! Они вас помилуют. Да просите же! Скорее!..
Но энкаведист на колени не стал. Дико взвизгнув, он вдруг вырвал свой рукав из пальцев о. Наума и кинулся к двери. Он колотил в нее руками и ногами, кричал и звал надзор. Дверь открылась и на пороге появился старший надзиратель.
— Чего шум подымаешь? — спросил он перепуганного энкаведиста.
— Переведите меня в другую камеру! Переведите скорей! — требовал у него Гордов, всхлипывая и размазывая слезы по лицу.
— С чего это? — удивился тюремщик.
— Здесь меня убьют.
— Кто?
— Они… заключенные… камера, — тыкал пальцами в разные стороны Горлов. Надзиратель ему не поверил.
— Не убьют, — сказал он. — Ну, может, попугают, либо морду набьют. Только и всего. А перевесть тебя в другую камеру не имею правов. Насчет тебя из управдения специальный приказ имеется: содержать тут. Так что — сиди и не рыпайся.
Старший надзиратель вышел в коридор. Горлов метнулся за ним, но, ударившись об закрывшуюся дверь, мешком осел на пол. Глядя на него с сожалением и досадой, Верховский покачал головой и сказал вполголоса:
— Эх, дурак! Все испортил.
— Думаете, что его убьют? — спросил я. Он пожал плечами.
— Не знаю. Может быть, только побьют. Возможно, что искалечат. Но не исключена и возможность убийства. У людей злобы на него много. Вот если бы он в ногах у своих подследственников валялся, со слезами просил пощады, каялся, то они, пожалуй бы, его пощадили. Русское сердце отходчиво. А он надзирателя вызвал. Теперь кончено. Все испортил, дурак… Ага, кажется, начинается, — неожиданно закончил староста.
В самом деле самосуд, как будто, начинался. Бывшие подследственники Горлова подняли его с пола и прижали к двери. Один из заключенных взял на себя роль распорядителя самосудом.
— Граждане, соблюдайте порядок! — кричал он. — Один раз ударь и отойди в сторону, дай другому ударить. Бейте так, чтоб этого гада на всех хватило. Становись в очередь, граждане!
Он первый с размаху ударил энкаведиста и уступил место другим. Еще два удара обрушились на жирные побелевшие щеки Горлова. Его голова мотнулась вправо и влево, а из разбитого носа потекли две темные струи крови. Очередной заключенный приготовился бить, но не успел. В самосуд опять вмешался староста. Он протиснулся сквозь толпу к избиваемому и, оттолкнув от него нескольких холодногорцев, закричал:
— Слушайте, вы! Сейчас не время для самосуда. Если хотите рассчитаться с этим… человеком, то сделайте это тихо, чтобы никто не видел и не слышал. Дождитесь ночи, когда погаснет свет. И не забивайте… человека до смерти. За это вас могут расстрелять. Больше спокойствия и терпения! Ждите ночи, говорю!
Слова Юрия Леонтьевича подействовали на толпу. Избивавшие Горлова отошли в сторону. Старосте удалось приостановить самосуд. Как выяснилось позднее он не хотел, чтобы в Холодногорске убили человека, из-за чего могли пострадать многие заключенные, и надеялся, что до вечера Горлова все-таки переведут в другую камеру.
