Особую позицию занимал начальник отдела Николай Иванович. Он считал, что в любом случае, при любых ситуациях и при любом исходе дела расстрел Кука нецелесообразен и неоправдан. «Советская власть — сильная власть. Надо показать всему миру, всем проживающим за рубежом украинцам, что мы умеем прощать даже нашим врагам. Они нам не страшны. Мы сильнее их», — так комментировал складывающуюся вокруг Кука ситуацию этот человек. Сейчас вспоминая слова Николая Ивановича, я уверен, что им руководил холодный расчет чекиста и политика. Но надо очень хорошо знать Николая Ивановича — он не исключал и чисто человеческое начало: захвачен, а значит, и обезврежен «последний из могикан», действительно последний руководитель оуновского подполья. У него жена, сын, которого, если это будет возможно, вернут родителям. Сама жизнь на свободе убедит Лемиша в бесплодности вооруженной борьбы. Деятельный, умный и образованный человек, Кук под негласным контролем органов будет безопасен. Лемиш — опытный профессионал-подпольщик и, конечно же, всегда будет знать, что органы госбезопасности будут вести за ним наблюдение до конца его жизни. И от этого ему никогда не уйти. Мертвый он превратится в мученика веры и идеи…
* * *
Кук часами смотрел на узкую полоску небесной голубизны высоко под потолком, просвечивающую сквозь густо зарешеченное и заделанное скошенным деревянным коробом окно, чтобы узнику, даже если ему удастся добраться до верхней части окна, не было бы видно, что происходит снаружи. Стекло окна находилось на таком расстоянии от внутренней решетки, что дотянуться до него рукой было невозможно. Камера просторная, сухая, потолки высокие, больше четырех метров. Заправленная чистым солдатским постельным бельем железная кровать создавала видимость жилого уюта. Под продолговатым окном, начинающимся на высоте двух метров, небольшой деревянный стол, такой же деревянный табурет. В углу фаянсовая чаша туалета. Помещение просматривается через дверной глазок, в котором каждые пятнадцать-двадцать минут мелькает ничего не выражающее человеческое око. Все двадцать четыре часа. Даже когда Лемиш спал. Над туалетом высоко под потолком, куда и не добраться, бачок для смыва. Вместо обычной веревочной или цепочной эврики длинная деревянная палка. «Это, наверно, чтобы не повесился», — подумал Лемиш. Он усмехнулся, увидев в который раз за день бесстрастно наблюдающий за ним в круглую дырочку в двери зрачок человеческого глаза. Мысль убить себя не приходила ему в голову. Лемиш был бойцом и знал, что прикончить себя тоже надо иметь силу воли и мужество. Он никогда не считал это слабостью. Те подпольщики, которые сознательно уходили из жизни, не имея возможности погибнуть в бою, делали это только потому, что сама смерть их наносила ущерб врагу. Он снова горько усмехнулся. Почему судьба не дала ему возможность погибнуть в открытом бою? Это могло случиться в любой день его подпольной жизни. Мог умереть совсем молодым, когда вместе с хлопцами занимался экспроприацией при панской Польше. Его могли замучить польские жандармы, расстрелять немцы. Он мог быть убит при попытке к бегству, когда его, арестованного немцами в 1941 году, везли по железной дороге из Василькова через Киев и Житомир во Львов и ему удалось бежать вместе с другими товарищами-подпольщиками. В 44-м, когда он с боями уводил из Восточной Украины через линию фронта в Западную Украину отряд УПА. Десятки боев, когда он стрелял и в него стреляли. Его сотни раз могли убить случайной пулей или осколком, а ведь даже ни разу не ранило.
Он только сейчас, спустя несколько дней после захвата в бункере, проваливаясь в кошмарные сны в одиночной камере, но все же постепенно отдохнув и придя в себя, понял весь ужас своего положения. Лемиш не боялся смерти, в каком бы виде она ни пришла к нему. Пусть его замучают чекисты. Он готов к этому. Пусть его расстреляют. Он готов и к этому. Его сейчас больше беспокоила судьба Уляны. О сыне он почти не вспоминал. Это было давно и далеко от него. Ему казалось, что сын — это где-то совсем-совсем в другой жизни. Как во сне. И близкое и совсем чужое, не свое. В том, что его должны расстрелять, не было у него никаких сомнений. Скорей бы все это закончилось. Думать ни о чем не хотелось. Но мысли всякие и разные лезли в голову, заполняли его сознание, заставляли вспоминать прошлое, отбрасывая всякое будущее, о котором он вообще и не думал. Зачем? Впереди смерть, вечность. Он полон сознания выполненного долга. Перед собой и перед людьми. Перед теми, кем он руководил. Их были тысячи и тысячи бойцов, которые подчинялись ему и беспрекословно выполняли его приказы. Этих людей нет в живых, почти все они погибли в боях. По чьей вине? Он сам до конца выполнил свой долг перед организацией. Он сам до конца был предан идее. Если организации не удалось достичь своей цели сегодня, она будет достигнута завтра другими людьми, другим поколением. В этом у Лемиша сомнений не было. Нет, уверял себя каждый раз Лемиш в мыслях своих тяжелых, чист он перед Богом, Украиной и людьми. Он все делал как надо. Он готов предстать перед Создателем. И перед Страшным Судом ему не в чем покаяться. Много раз он мысленно молился, но не призывал Бога к помощи, не просил Его о снисхождении у чекистов, не взывал к Нему дать силы остаться верным идее. Он был уверен в своих силах до конца выдержать любые испытания, раз Господь не дал ему умереть в открытом бою. Вера в Бога — единственное оставшееся у него оружие. С этой святой верой умирали миллионы, и он такой же, как все погибшие до него в подполье, и ему не стыдно перед мертвыми, ибо он завтра будет вместе с ними по ту сторону жизни.
Он все время возвращался к мысли, как он, опытный конспиратор и подпольщик дал заманить себя в ловушку, позволил обвести вокруг пальца. Он понимал, что не мог поступить иначе, выхода у него не было. В другой ситуации и в другое время он бы разобрался с Партизаном и его людьми. Да и чекисты — достойные противники. У них тоже огромный опыт и конспирации, и борьбы, как они говорят, «с врагами советской власти». Лемишу иногда казалось, что он попал в руки своих врагов случайно. И никакой здесь логики нет. Впрочем, как там у философов — «необходимое проявляется в случайном». Раз так масштабно за ним охотились, значит, по логике рано или поздно должны были выйти на него и убить. Но почему не убили? Зачем он им живой? Чекистам помог случай. Им удалось на каком-то этапе захватить живым Чумака. Что-то случилось с ним такое, чего ни Чумак, ни он не могли предвидеть.
Лемиш сравнивал себя с Тарасом Бульбой. Того тоже захватили ляхи[190] случайно. Тарас люльку[191] уронил, наклонился с лошади, чтобы люльку подобрать, ляхи этим и воспользовались, набросили на Тараса аркан. Живого Бульбу сожгли поляки, муки страшные он принял за Украину, и он, Васыль Кук, тоже готов муки принять за Украину…
Кончался месяц пребывания Лемиша в тюрьме КГБ в Киеве. Ему дали отдохнуть несколько дней, помыли, провели медицинское обследование и заявили, что здоровье у него плохое, что у него запущенная и опасная язва желудка, имеются серьезные нарушения в желудочно-кишечном тракте, в нервной системе. Сдает сердце. Во рту почти не осталось зубов. Положение со здоровьем настолько тяжелое, что вряд ли он сможет вылечиться в тюремных условиях. Что касается врачебно-санаторного лечения, то это можно сделать только в условиях свободы, которую можно заработать путем честного и откровенного сотрудничества с госбезопасностью, то есть отдать неизвестные пока органам его связи, оставшихся в подполье вооруженных оуновцев и, главное, выступить с обращением в открытой печати к зарубежным центрам ОУН, ко всей украинской диаспоре о поражении ОУН, о бессмысленности продолжать борьбу. Лемишу показали давно знакомые ему неоднократные обращения советской власти к оуновскому вооруженному подполью с призывами «зголоситися»[192], выйти с повинной и быть амнистированными советским правительством. Ему приводились многочисленные примеры, рассказывалось о помощи органам госбезопасности вышедших с повинной. Его просили проявить благоразумие и помочь советской власти. Все это Куком было отвергнуто. Ему дали понять, что дело может кончиться расстрелом. Он ответил, что понимает свое положение и готов к этому. Спросил лишь только проводивших допрос чекистов, что будет с Уляной и что ожидает сына их Юрка. Ему ответили, что Уляне, как и ему, предстоит суд, а затем лагерь и спецпоселение. Сына же она никогда не увидит. Через несколько дней допросы прекратились. Наступила пауза.
Лемиш ждал своей участи в камере. Однако, верный своим привычкам подпольщика, продолжал накапливать физические силы, аккуратно принимал даваемые ему лекарства и однажды попросил принести ему в камеру свежие газеты и некоторую политическую литературу, что и было выполнено.
