Сам я, находясь тогда согласно приказу в составе специальной комиссии, не принадлежал к какой-то конкретной части и с замирающим сердцем следил за ходом борьбы. На следующий день король обнародовал прокламацию, которая восстановила мир и порядок. В полдень 19 марта толпа граждан, пришедших поблагодарить его за принятое решение, заполнила площадь перед замком. Я не мог удержаться, надел гражданский костюм и, выйдя на улицу, смешался с народом. Люди, не сдерживая чувств, выражали радость по поводу мирной прокламации. Но эйфория продолжалась недолго. К замку стали подходить процессии с погибшими. Потом говорили, что народ таким образом хотел показать королю, сколько бед натворили его солдаты. На дворцовом балконе вид процессий произвел страшный эффект. Увидевшая груду окровавленных тел королева потеряла сознание. К замку подносили все новых и новых убитых. И когда скрывшийся в замке король, несмотря на требование народа, отказался во второй раз выйти на балкон, толпа бросилась крушить ворота, чтобы показать ему огромное количество новых убитых.
Наступил критический момент. Дело шло к вооруженной борьбе, исход которой трудно было предсказать, ибо дворец тогда охранял всего лишь один батальон, все же остальные войска по личному приказу короля были выведены из города, однако дело спас молодой князь Лихновский. Он вышел на площадь и со стола, поставленного в ее центре, обратился к собравшимся. Он сказал, что его величество король, руководимый добротой и милосердием, стремясь положить конец кровопролитию, приказал войскам не противиться народу и отдал себя под защиту граждан. По его словам, все требования народа будут безусловно удовлетворены, а теперь революционеры могут спокойно разойтись по домам. Речь его произвела на присутствовавших сильное впечатление. На заданный из толпы вопрос о том, действительно ли будут удовлетворены все требования, он ответил: «Да, господа, все!» – «Что, и курить можно?» – спросил другой голос. «И курить». – «А в Тиргартене[56]?» – «Да, господа, и в зоосаде можно». Эти слова стали решающими. «Ну, если так, – заговорили в толпе, – стало быть, и правда можно расходиться». Площадь быстро очистилась. Так обещание разрешить свободное курение в зоопарке, скорее всего данное молодым князем под личную ответственность, возможно, предотвратило надвигавшуюся трагедию.
Происшедшее на дворцовой площади произвело на меня глубочайшее впечатление. Все это ясно показывало непредсказуемость возбужденной толпы и связанную с этим опасность. С другой стороны, этим столь же ясно раскрывалось, что для толпы важны не столько глобальные политические вопросы, сколько маленькие житейские проблемы. Запрет курения на улицах, а еще строже – в зоопарке и связанные с этим постоянные стычки с жандармерией и с полицейскими – вот что на самом деле было одной из главных проблем, волновавших большинство берлинцев, из-за которой они и шли на баррикады.
С победой революции деловая жизнь в Берлине почти остановилась. Аппарат правительства, казалось, уснул. Телеграфная комиссия, хотя официально ее никто не закрывал, тоже прекратила работу. Тем более я был восхищен энергией моего друга Гальске, который в это сложное время, несмотря на отсутствие заказов, продолжал спокойно собирать телеграфные аппараты. Я же находился в весьма сложной ситуации, когда по прежнему месту моей службы работы не было, а нового назначения мне никто не давал. С другой стороны, мне казалось нечестным просить об отставке в то время, когда вокруг все говорили о приближающейся войне.
И тут снова в моей жизни, как это часто бывало, произошло событие, указавшее новое направление деятельности.
Восстание граждан Шлезвиг-Гольштейна[57] против датского господства закончилось успехом. Это привело к активизации национального движения и формированию по всей Германии добровольных отрядов для помощи соотечественникам, сражающимся на севере страны с иноземными угнетателями. В свою очередь Дания, не собиравшаяся так просто отдавать свои иностранные владения, также готовилась к войне, а газеты Копенгагена требовали от правительства начать бомбардировку главного центра освободительного движения – города Киль.
За год до этого мой шурин Гимли получил в Киле пост профессора химии и теперь жил совсем рядом с Кильской гаванью. Сестра Матильда в своих письмах жаловалась, что она страшно боится датских бомб, которые в женском воображении уже превратили ее дом в руины. Она имела все основания для опасений: «морская батарея Фридрихшорт», как называли прикрывавшую вход в гавань маленькую крепость, все еще находилась в руках датчан, а это означало, что для датского флота подход к городу был полностью открыт.
Опасность эта натолкнула меня на мысль о том, что вход в гавань можно закрыть подводными минами с электрическими взрывателями. Мои защищенные гуттаперчей провода представлялись идеальным средством для того, чтобы в нужный момент произвести удаленный подрыв мины с берега. В письме я рассказал об этом плане шурину, который с энтузиазмом его поддержал и сразу довел до временного оборонного правительства государства. Оно идею одобрило и отправило в Пруссию специального посланника, доставившего правительству страны просьбу откомандировать меня в Киль для исполнения работ по защите гавани. Серьезным препятствием в осуществлении этой миссии было то, что Пруссия еще находилась с Данией в состоянии мира. Но мне ясно дали понять, что командировка состоится, как только обстоятельства изменятся, а они в скором времени обязательно изменятся.
В ожидании этих изменений я занялся подготовкой мин. В качестве оболочки были использованы большие непромокаемые прорезиненные мешки, вмещавшие до 500 килограмм пороха каждый. Также я в спешном порядке подготовил необходимое количество изолированного провода, электрических взрывателей и гальванических батарей. Наконец генерал фон Рейер, глава департамента военного министерства, в приемной которого я ежедневно ожидал приказа об отправке, объявил мне, что его только что назначили военным министром, что война с Данией – вопрос решенный и что мое новое назначение станет первым военным выступлением против датчан. К тому времени все мои приготовления были уже завершены, и вечером того же дня я отправился в Киль.
В охваченной сильнейшими волнениями Альтоне[58] меня уже поджидал Гимли. Оттуда мы на специальном поезде отправились в Киль. Известие о вступлении в войну Пруссии уже дошло сюда, но еще не все в это верили. Однако все сомнения разбивались, как только люди видели меня в прусской военной форме, что совершенно очевидно было ярким доказательством долгожданного события, поэтому на всем пути до Киля, как и в самом городе, меня встречали с неизменным и чрезвычайным восторгом.
Мой шурин уже успел подготовить в городе все для быстрейшего минирования, так как появления боевых датских кораблей здесь ждали буквально со дня на день. Из Рендсбурга[59] уже пришел корабль с грузом пороха, подготовлены были и многочисленные добротно осмоленные бочки, которыми при необходимости можно было заменить недостающие прорезиненные мешки. Бочки эти мы сразу заполнили порохом, снабдили взрывателями и закрепили на якорях в узком проходе к купальне в 20 футах[60] от поверхности воды. Провода от них были разведены по двум береговым наблюдательным пунктам так, чтобы мины взрывались только тогда, когда контакты одновременно замыкали в обоих пунктах.
На каждом пункте в расчете на каждую мину были установлены специальные вертикальные стержни. Наблюдатель, увидев, что на линии одной из мин появился вражеский корабль, должен был замкнуть контакт у стержня, отвечавший за эту мину, и не размыкать его, пока судно не сойдет с линии. Таким образом, оба контакта замыкались лишь тогда, когда корабль находился почти точно над миной. Испытания, проведенные с уменьшенными минами и небольшими лодками, показали, что такая система действует весьма успешно.
К тому времени в битве при Бау гольштейнские и немецкие добровольцы были наголову разбиты датскими войсками, а многие из них попали в плен. Удивительно, насколько быстро после этого обычно мирное население Шлезвиг-Гольштейна прониклось военным духом и идеей национальной ненависти. Ярче всего это проявлялось у женщин. Я тому был непосредственным свидетелем.
Во время одного из собраний некая молодая симпатичная девушка попросила меня объяснить принцип действия подводных мин, которыми был защищен город. Узнав, что в случае удачи целый корабль со всем экипажем взлетит на воздух, она тут же взволнованно спросила: неужели найдется человек, который сможет вот так просто, одним движением руки, погубить сразу сотню человеческих жизней? Я ответил, что, конечно, найдется, оправдывая это военными действиями. После этого она с негодованием отвернулась и в дальнейшем старательно меня избегала. В следующий раз я встретил ее уже после битвы при Бау. Возглавлявший прусские войска граф Врангель[61] уже подходил к границе Шлезвиг-Гольштейна, и воинственный дух в стране был на самом подъеме. К моему искреннему удивлению, хорошенькая оппонентка, завидев меня, не только не отошла в сторону, но, наоборот, первой подошла и спросила, в исправности ли пребывает мое минное заграждение. Я заверил, что все мины в порядке, а поскольку датский флот был уже близок, вскоре все смогут убедиться в их эффективности. Я желал таким резким ответом вновь возбудить ее негодование, которое так шло ей. Ненависть и правда проступила на ее лице, но сопровождалась она неожиданной фразой: «Ах, я была бы рада увидеть, как сотни этих извергов будут извиваться в воздухе». Оказалось, что ее жених, участвовавший в битве при Бау, был ранен и, попав в плен, теперь находился на корабле «Droning Maria», команда которого обращалась с пленными весьма сурово. Этим и объяснялось такое резкое изменение ее гуманных чувств.
