Таким образом, магическое действие романа оказалось чревато серьезными последствиями. Хотя сторонники романа не заявляли об этом во всеуслышание, тем не менее они понимали, что такие писатели, как Ричардсон и Руссо, по сути дела погружали читателя в повседневную жизнь, отчасти подменяя ею религиозный опыт. Читатели учились понимать глубину и полноту чувств обычного человека и способность себе подобных самостоятельно создавать свой собственный духовный мир. Из этого умения и произросли права человека. Они могли появиться, только когда люди научились думать о других как о равных себе, как о себе подобных. Они научились этому равенству, по крайней мере, отчасти благодаря отождествлению с обычными персонажами романов, которые, хотя и были вымышленными, казались поразительно реальными и знакомыми [51].
Странная судьба женщин
В трех рассматриваемых здесь романах в фокусе психологического отождествления оказывается молодая женщина – героиня романа, созданная писателем-мужчиной. Разумеется, не было редкостью и отождествление с героями мужского пола. К примеру, Джефферсон жадно следил за приключениями главного героя романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна (1759–1956), равно как и за альтер эго писателя, Йориком, в «Сентиментальном путешествии» (1768). У писательниц-женщин тоже были свои почитатели как среди мужчин, так и среди женщин. Лидер жирондистов и деятель Французской революции Жак-Пьер Бриссо постоянно цитировал «Юлию» Руссо, его любимым английским романом была «Цецилия, или Воспоминания наследницы» (1782) Фанни Берни. Пример Берни служит подтверждением тому, что женщины в романах занимали почетное место: три ее романа были названы в честь главных героинь [52].
Притягательность женских образов объяснялась тем, что их поиски своей автономии никак не могли увенчаться успехом. Женщины, находившиеся под опекой отцов и мужей, были наделены лишь несколькими законными правами. У читателей стремление героини к независимости вызывало особенно живой интерес, поскольку они прекрасно представляли то давление, с которым неизбежно сталкивалась такая женщина. История Памелы заканчивается счастливо: она выходит замуж за мистера Б. и принимает следующие за этим ограничения своей свободы. Кларисса, напротив, предпочитает умереть, чем стать женой Ловеласа после того, как он над ней надругался. Юлия, хотя, на первый взгляд, и подчиняется воле отца отказаться от возлюбленного, в конце концов тоже погибает.
Сегодняшним критикам наши героини кажутся склонными к мазохизму мученицами, однако современники видели в них совершенно другие качества. По той причине, что они открыто демонстрировали свою волю и индивидуальность, с ними отождествляли себя не только мужчины, но и женщины. Читатели не только ратовали за спасение героинь, но и хотели походить на них, даже на Клариссу и Юлию, несмотря на трагичность их судеб. Практически все действие в рассматриваемых нами романах крутится вокруг проявления этими женщинами воли, как правило, в тех случаях, когда им приходится противостоять ограничениям, накладываемым родителями или обществом. Памела должна противостоять мистеру Б. для сохранения своей добродетели и чувства собственного достоинства. В конце концов ее стойкость покоряет его. Кларисса противостоит семье, а затем и Ловеласу практически по тем же причинам, и под конец Ловелас отчаянно желает взять Клариссу в жены, но она отклоняет его предложение. Юлия вынуждена бросить Сен-Пре и научиться наслаждаться жизнью с Вольмаром; эта борьба принадлежит ей всецело. В каждом романе все так или иначе возвращается к желанию героини обрести независимость. Действия мужских персонажей служат лишь фоном и помогают вывести проявления женской воли на первый план. Читатели, с состраданием относившиеся к героиням, узнали, что все люди – и женщины здесь не исключение – стремятся к большей автономии, и в своем воображении они пережили психологическое напряжение, вызванное этой борьбой.
Романы XVIII века отражают все большую культурную озабоченность автономией. Философы-просветители были уверены, что эти изменения произошли благодаря их стараниям. Когда они говорили о свободе, то имели в виду личную автономию, будь то свобода высказывать собственное мнение, исповедовать выбранную религию или отстаивать самостоятельность, которой обучаются мальчики, следуя наставлениям, изложенным Руссо в его педагогическом трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762). Просвещенческий нарратив стремления к автономии достиг своего апогея в статье Иммануила Канта «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?», в которой он, как известно, определил его как «выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине». «Несовершеннолетие по собственной вине, – продолжает Кант, – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого». Таким образом, для Канта Просвещение означало интеллектуальную автономию, способность думать за себя [53].
Свойственный эпохе Просвещения особый акцент на личной автономии вырос из переворота в политическом мышлении, начатого в XVII веке Гуго Гроцием и Джоном Локком. Они утверждали, что автономный человек, вступающий в общественный договор с другими такими же людьми, является единственным возможным основанием законной политической власти. Но если власть, подкрепленная божественным правом, Священным Писанием и историей, должна быть заменена на договор между автономными людьми, то мальчиков необходимо учить думать самостоятельно. Теория воспитания, в значительной мере сформировавшаяся под влиянием Локка и Руссо, таким образом, сместила акцент с послушания, к которому принуждали через наказание, на всестороннее развитие разума – главного инструмента независимости. Локк объяснил значение новых практик в работе «Мысли о воспитании» (1693): «Когда дети подрастут, мы со своей стороны должны видеть в них людей, равных нам… Мы желаем, чтобы к нам относились как к разумным созданиям, мы стремимся к свободе, мы не любим, если нам надоедают постоянными выговорами и окриками». По мнению Локка, политическая и интеллектуальная автономия зависит от воспитания детей (как мальчиков, так и девочек) в новых условиях; автономия требует нового отношения к миру, а не просто новых идей [54].
Чтобы думать и решать за себя, одного философского переосмысления было мало – для этого требовались психологические и политические изменения. В трактате «Эмиль, или О воспитании» Руссо советовал матерям возвести психологическую стену между детьми и любым социальным и политическим давлением, приходящим извне. «Строй с ранних пор, – призывал он, – ограду вокруг души твоего дитяти». Английский проповедник и политический памфлетист Ричард Прайс, выступая в 1776 году в поддержку американских колонистов, утверждал, что одним из четырех видов свободы является свобода физическая: «такой принцип спонтанности, или самодетерминации, который конституирует нас как личность». Для него свобода была синонимом саморегуляции или самоуправления. В данном случае политическая метафора предполагала психологическую, но они обе были тесно связаны между собой [55].
Вдохновленные идеями Просвещения реформаторы не хотели больше замыкаться на защите тела и ограждении души, как советовал Руссо. Они ратовали за расширение границ, в которых отдельный человек мог принимать решения. Из принятых французскими революционерами законов о семье видно, насколько глубоко волновали общество традиционные ограничения независимости. В марте 1790 года вновь сформированное Национальное собрание отменило право первородства, согласно которому имущество наследовалось старшим сыном, а также печально известные lettres de cachet [56], которые позволяли семьям отправлять детей в тюрьму без суда и следствия. В августе того же года депутаты решили не предоставлять отцам исключительную власть над их отпрысками, а учредили семейные советы для слушания споров между родителями и детьми в возрасте до двадцати лет. В апреле 1791 года Собрание постановило, что все дети, как мальчики, так и девочки, имеют равные права на наследство. Затем, в августе и сентябре 1792 года депутаты снизили возраст совершеннолетия с двадцати пяти до двадцати одного года, заявив, что достигшие его дети больше не подчиняются родительской власти, а также впервые в истории Франции разрешили развод, предоставив одинаковые права мужчинам и женщинам. Короче говоря, революционеры сделали все возможное, чтобы раздвинуть границы личной автономии [57].
