великолепен. Сумасшедшая, пара портретов и лошади. Один Сезанн. Много Ван Гога без особого впечатления. «
Фиалки» Домье; «Дон Кихот», очень хорош. Похоже на набросок, но значительно. Сегодня проданные из немецких музеев доктор Гаше, «Сад Добиньи» Ван Гога, «Каменоломня» Сезанна. Первые проданные нацистами немецкие картины. Фонды. Наследники основателей фондов сегодня в нищете. Государство продает картины. Стоят рядом с фиалками во второразрядной комнате отеля и сияют. Великолепно, но дорого.
Полная, сладкая жизнь, с малой толикой страха, что это закончится.
Работать: как будто начинаешь; терять нечего, но словно обретаешь все. Не думать при этом, будто хочешь защитить репутацию. Начинать со всей наглостью, прямотой и безоглядностью молодости.
12.06.<1938. Париж>
Вечер в «Белле Аврора» с Кольпе* и др. Зарницы. Там и тут. Шнайдер. Пасха. Скиапарелли. Читал «Великую дельту» О’Доннел. Роман о Миссисипи. Длинный, но хороший. Жизнь реки, но другая, отличная от Нила Людвига. Начал «Улисса» Джеймса Джойса.
Позавчера вечером у Петер. Рана на одном месте открылась, о чем предупреждали в госпитале. На Троицу, когда у нее был врач, он счел это просто месячными. Теперь почти затянулась. Не был там целую неделю. По причине, которая скорее уважительна, а может быть, и нет. Сцена. Обвинение в жестокости, безвкусице и многом другом. Она не может смотреть иначе. Исполнена мести, обиды и прочими чувствами. Гротескные и дикие идеи. Несмотря на все сочувствие, так не пойдет. Если я уступлю хоть в малейшем, жизнь моя, как бы это патетически ни звучало, пойдет на нет. Речь идет не просто о женских делах – о свободе решений, жизни и вместе с тем о работе. Так дальше не пойдет, если диктует слабый. Стереть. Засохнуть. Буржуазная мораль не может быть импульсом.
Вчера вечером встреча. Будже-Менцель. Матье-Нелли Ландри. Фильм «Том Сойер». Невзыскательный, симпатичный. Цветной. Еще не убедительно. Встретил Граупе. В баре пил «Пилзнер» с Марлен и Кольпе. Потом домой. Заснул. Быстро.
21.06.<1938>. Порто-Ронко
Воскресенье. В полдень «Фуке». Полуполитический разговор. Обругал Марлен. В размышлениях один. Посетил Петер. Как всегда, в конце. Попрощался. Вечером в квартире Руди. Раки. Отлично приготовленные Марлен. Фруктовый мусс. Вечер среди крыш и каминов. Размышлял о всякой всячине. Об Испании. Надо бы туда. Тихо. Марлен мила. Ставила пластинки, свои и другие, которые я очень люблю. Меня это не тронуло. Попрощался быстро в отеле, захватил Кольпе, сидел в «Пам-Паме»*, потом «Каприче Вьямоне». Сначала музыка, потом у стойки бара. Потом с двумя девицами Клош д’Ор. Чесночная колбаса. Одна была противна. Потом другую домой. Отель Анни*. Поприветствовал ее. Была привлекательна. Кольпе оставил с другой. Ушел. Лифта не было. Странное настроение: чужой в чужом отеле. Домой. Письмо Марлен на постели. Пошел к ней. Она ждала. Была мила. Однако снова ушел. Моя комната. Она пришла. Осталась. От меня разило шнапсом, чесноком и сигарами. Она принесла мне в полдень раков с укропом и рисом. Фруктовый мусс. Не заслужил этого. Остались в отеле. Собрали вещи. Около десяти выехали. Руди и Марлен в Лозанну. Тем же поездом. Рядом друг с другом. Утром в полседьмого расстались. Я дальше в Берено. В половине одиннадцатого там. Солнце. Кениг* на вокзале. Ехали вдоль озера. Розы, лилии на скалах. Порто-Ронко. Собаки. Купался. Поспал. Звонила Марлен. Вечер у Диспекеров. Назад. Беззвучная ночь. Огромный полумесяц над горами. Аромат жимолости. Чужбина; снова эта чужбина дома. Читал. Спал плохо.
Сегодня весь день в купальном халате. Жарко, душно. Читал газеты. Беспокойство. Думал обо всем возможном. Письма от Марлен. Позвонил. Послал цветы. Вино и абрикосовку для Руди. Маленькая, молодая, серая кошка. У старой течка, тигр ходит за ней. Был в саду. Розы еще цветут. Гортензии. Лилии. Перекати-поле. Страстоцвет. Настурции. Почти тропики. Беспокойство.
<23.06.1938. Порто-Ронко> ночью в половине второго
Играет граммофон. Фотографировал комнату. Странно, как будто я больше не вернусь сюда. Как будто все это в последний раз: это лето, этот дом, этот мир, это счастье, Европа, эта жизнь, может быть.
В ночном небе огромная и сияющая Венера. Может быть.
Во всяком счастье уже расставание.
Эти большие белые цветы с тяжелыми лепестками – магнолия грандфлора.
09.07.<1938. Париж>
Холодно в Париже. Облака. Слабый дождь. Все чаще играю с мыслью вернуться. В Порто-Ронко. В тишину, в безысходные одинокие вечера, в которые я буду проклинать себя за то, что уезжал. Все будет тонко, ощутимо и буржуазно. Марлен упрекает меня в том, что я женился*. По праву и не по праву. Петер упрекает меня с диким пафосом из-за Марлен. Она не права. Я объяснил М., что женитьба – это лучше, чем иметь еще кого-нибудь в Америке* и в промежутках кого-нибудь еще. По праву и не по праву. Она заявила, что ждала меня; но человек не может оставаться один; особенно в такой ситуации, в которой она оказалась. Мы оба правы и не правы. Некоторая неразбериха. К тому же семья*. Дружная, понимающая, добрая – но тем не менее здесь, даже тогда, когда она не здесь. К тому же ребенок. Канат, с которым я все же никогда так близок не был, как с М. Это убивает полет, это делает меня пыльным и седым, даже когда нет трудностей. Это делает и М. другой. Даже тогда, когда мы одни. Все вещи звучат по-иному, все опустошается, что должно быть полным. И это не только потерянное время; это потерянное время как пыль в машине: оно разрушает хорошее время, показывает нас хуже, чем мы есть, замедляет реакцию. Даже щука смешна в бассейне с золотыми рыбками. Я совершаю поступки, которые глупы и противны; я знаю это, когда я их совершаю, и тем не менее совершаю. Я должен жить в другом отеле. Я не должен знать свою семью. Излишнее удобство притупляет. И фальшь, и усталость одновременно. Это прилипание порой вовсе не полет. Это слишком семейно. Одна пара спит здесь, другая здесь. Любовь не имеет ничего общего с семьей. Нельзя себе позволять часто быть одному. Это сразу воспринимается как афронт. Как отчуждение. Это злит. Это создает напряжение для другой стороны. Чувствительность, которая взрывается в другом месте. Я должен быть один. Это мне не понравится. Я стал слишком незначительным. Слишком ленивым. Слишком растолстел. Грустные, толстые клоуны производят то же впечатление, смеются ли они или пожимают плечами. Я должен вернуться. Как бы это ни было больно. В безысходное одиночество, которое пугает, разъедает и делает несчастным. Но лучше все это, чем
