Шесть дней подряд я выдерживал кошмарную болтовню энкаведиста-маниака, а на седьмой попробовал возразить:
— Мне ваши планы истребления человечества, гражданин следователь, не очень нравятся.
Широкая улыбка слетела с его лица и он спросил холодно:
— Почему? Имеете дополнения?
— Нет, дополнений не имею. Чего уж тут дополнять? Но человеку, гражданин следователь, очень больно и неприятно, когда его ликвидируют. Знаю это по собственному опыту и вам советую испытать на своей шкуре, — ответил я,
Вся ласковость Петлюхова мгновенно улетучилась. Его физиономию искривила свирепая гримаса. Он покачал головой и сказал:
— Мелкий же ты человечишко. Не понимаешь широкого размаха моей натуры и красоты моих мечтаний. Не доходит это до тебя. А я-то думал, что ты не такой, как другие подследственники. Ошибся. Жаль… Ну, ладно. Сегодня ступай в камеру, а завтра я буду тебя допрашивать с помощью телемеханика.
"Ласковый мечтатель" показал чекистские зубы… Когда я сообщил некоторым холодногорцам о том, что мои отношения со следователем испортились, они назвали меня дураком и балдой. Общее их мнение выразил Костя Каланча:
— Дурак ты, каких мало! Ну, разве можно у такого лягаша поднимать шухер?
Шамовки какой лишился, балда! Лягашей охмуряют не так, а по-хорошему. Он треплется, а ты поддакивай и хвост опусти. Шамай, сопи да дышь, будет барыш.
— Да ведь слушать противно, — возразил я.
— У энкаведистов многое противно порядочному человеку. Но вы же их не переделаете. Горбатого и энкаведиста только могила исправит, — прошамкал беззубый Петр Савельевич.
К их мнению присоединился и староста:
— Опрометчиво вы поступили. Не надо было сердить крашеного негра. Его чекистские зубы острее, чем у "Окуня-рыбочки". Многих подследственников он заел…
Познакомиться ближе с зубами "ласкового мечтателя" мне, к счастью, не пришлось. Он больше не вызывал меня.
3. "Стремительный перепуг"
Это был самый короткий и безалаберный допрос из всех, которым я до того подвергался.
Меня вызвал в свой кабинет младший лейтенант Марченко, один из следователей контрразведывательного отдела, известный холодногорцам под кличкой "Стремительный перепуг". Эта кличка дана ему заключенными за его испуганно-стремительную манеру держаться и так же допрашивать подследственных. Испуган же он постоянным ожиданием его ареста и обвинений в "связях с ежовцами".
Допрашивая меня, он бегает по кабинету с выражением панического испуга, на круглом, рыжебровом и рябом лице, всплескивая руками, хватается ими за свой, бритый по партийной моде до синевы, бугроватый череп, охает, ахает и ругается.
— Будешь ты, наконец, признаваться? — спрашивает Марченко, с разбегу остановившись передо мной.
— В чем, гражданин следователь? — в свою очередь задаю я ему вопрос, напуская на себя вид полнейшей невинности и простоты.
Марченко подскакивает на месте.
— Как в чем? В контрреволюции, антисоветской агитации и вообще. Другие ведь признаются.
— Ну, это их дело. А я в таких вещах не виноват.
— Как не виноват? Ты же признавался.
— Когда? Кому? — Следователю Островерхову.
— Не помню.
— Свои показания не помнишь? — Какие?
— Которые ты порвал. Я пожимаю плечами.
— О таком случае никак не могу вспомнить, у меня слабая память…
Марченко не только перепуган, но и глуповат. Поэтому с ним можно "валять дурака". Я и "валяю". Правда, он может избить меня, но мне не привыкать к этому на допросах. Кроме того, энкаведистам временно запретили применять некоторые "методы физического воздействия".
"Если его, — думаю я, — в случае чего, еще припугнуть, то он, пожалуй, меня бить не рискнет…
Набегавшись по кабинету, следователь снова подскакивает ко мне.
— Какие показания ты давал Островерхову? Расскажи вкратце! Мне это нужно для прекращения твоего дела. Тебя освобождают. Понимаешь?
Приманка слишком примитивна и я на нее не ловлюсь. Напускаю на себя еще больше простоты и говорю:
— О моих показаниях спросите у Островерхова, а я ничего не знаю и не помню. Марченко хватается руками за свой синий череп.
— Как я Островерхова спрошу? Его нету.
— Где же он?
— На вышке прикончили.
Последние слова следователя вызывают у меня чувство глубочайшего удовлетворения.
"Итак мой главный палач подох. Других под пулю подводил и сам на нее нарвался. Так ему и надо", — подумал я и после продолжительной паузы, во время которой Марченко бегал по комнате, сказал ему:
— Если Островерхова нет, то обратитесь к Окуню.
— Он тоже накрылся. Арестован, — сообщил мне следователь вторую новость.
— Вот как? Ну, тогда поговорите с Петлюховым.
— И этот сидит.
— Его-то за что? — удивленно спрашиваю я.
— За распространение злостных антисоветских теорий среди подследственников, — ответил Марченко и вдруг неожиданно заорал:
— Да ты что меня допрашиваешь? Кто из нас следователь, ты или я?
— Вы, вы, гражданин следователь, — поторопился я его успокоить.
— А ежели так, то признавайся, мать твою! Или я разобью тебе морду!
Перед моими глазами замаячил увесистый следовательский кулак. Я попробовал припугнуть его обладателя и это мне удалось. Вскочив со стула, я распахнул рубаху на груди и закричал, напирая на следователя:
— Бить хочешь?! Ну, бей! Только я буду жаловаться. На недопустимые методы допроса.
Марченко опустил кулак и побежал по кабинету, громко бормоча себе под нос:
— Вот гады, суки, подследственники проклятые! Не хотят признаваться. Не желают, мать их. А начальство требует, мать его. А что я могу поделать? Откуда ихние показания возьму? Ах, посадят меня. Посадят…
Прервав свой бег, он заговаривает со мной пониженным тоном:
— Может, все-таки признаешься? Ну, что тебе стоит? Все равно ведь сидишь. А с меня начальство требует. Понимаешь? Ох, как требует.
— Мне признаваться не в чем, — решительно заявил я, убедившись, что опасность избиения мне уже не грозит.
— Значит, не хочешь? — вздыхая спросил он. — Ну и не надо. Сиди, пока посинеешь…
Он подбегает к двери и, распахнув ее, орет в коридор:
— Эй! Конвой! Заберите подследственника!
Стоя перед ним, я тоскливо думал:
"Опять новый следователь. Уже пятый. Сколько же их у меня еще будет? И когда этому конец?"
У него обыкновенное лицо энкаведиста: белое, холеное, гладко выбритое и очень усталые глаза, слегка воспаленные и обведенные темными кругами. Такие глаза в краевом управлении НКВД первый признак того, что человек много работает по ночам.
Он смотрит на меня снизу вверх из своего кресла и говорит тихим, спокойным и, как будто, даже скучающим голосом:
— Ну-с, так в пользу какой же разведки вы шпионили? Расскажите.
Подобные требования я слышал много раз от других следователей и они мне достаточно надоели и опротивели. Об этом я и заявил ему, сидящему в кресле, в ответ на его вопрос:
— Сколько можно допрашивать человека об одном и том же? Это тянется скоро уже полтора года. Мне надоело отвечать, гражданин следователь…
— Моя фамилия Шабалин, — перебивает он меня.
— Что ж, будем знакомы. Так вот, гражданин Шабалин, отправьте меня на расстрел или в концлагерь без допроса.
— Вы очень этого хотите?
— Я нет, но этого хочет управление НКВД.
— Оно, как видите, не спешит и вам я не советую торопиться. Мне тоже надоело допрашивать, однако приходится… Ну-с, если вы не желаете рассказывать сами, то я задам вам несколько вопросов по вашему делу… Да вы садитесь.
Шабалин указывает мне не на "подследственное место" у двери, а на стул, стоящий возле стола. Затем он берет одну папку из кипы следственных "дел", громоздящейся на столе, и начинает ее перелистывать. Я сажусь и наблюдаю за его пальцами, медленно перебирающими страницы чьих-то, добытых на "конвейере пыток", признаний.
Это следственное "дело "оказалось моим. Просмотрев десятка три страниц, Шабалин сказал:
— Вы разорвали свое дело, но Островерхов приказал собрать его листки, подклеить их и привести в порядок. Оно не годится для суда, но следствием может быть использовано. Я с ним ознакомился. Прежде всего меня интересует такой вопрос. Вы признались, что шпионили в пользу английской и польской разведок. Это правда?
— Нет, конечно.
— Допустим. Но вот здесь вы пишете: "По заданию О-ва, я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном полку". Вы действительно их подсчитывали?
— Нет. Они никогда не интересовали меня. А сосчитать их мог любой проезжий и прохожий. Танки и автомобили стоят во дворе полка, окруженном низким досчатым забором; приблизительно в трех метрах от него, тянется дорога, по которой часто ходят и ездят люди.
