Рассуждая о событиях января-февраля 1953 г., автор пишет о незаменимости Эренбурга для сталинского режима: «Незадолго до этого он немало потрудился, прикрывая от критики Запада шовинистическую политику Сталина: 27 января писатель во время вручения ему международной Сталинской премии за укрепление мира между народами заявил, явно пытаясь успокоить западное общественное мнение: „Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, он прежде всего патриот своей Родины и он подлинный интернационалист, противник расовой или национальной дискриминации, ревнитель братства, бесстрашный защитник мира“»[1237]. В 1994 г. Костырченко чувствовал в этих словах и «риск» и «определенный подтекст»[1238]. Теперь он не понимает, как и в случае 1948 г., что стрела этой полемической по отношению к тому, что звучало в тогдашней советской прессе, фразы обращена не за границу, а внутрь СССР. В самый разгар махровой антисемитской кампании, когда евреев огульно обвиняли в предательстве, на всю страну из Кремля прозвучал голос Ильи Эренбурга, отвергшего эти бредни. Известно, что перед церемонией в Кремле ответственный сотрудник ЦК КПСС В. Григорьян рекомендовал Эренбургу в его речи обязательно осудить арестованных врачей — о своей реакции на это Эренбург написал в мемуарах: «Я вышел из себя, сказал, что не просил премии, готов хоть сейчас от нее отказаться, но о врачах говорить не буду…»[1239]. Приведя далее в мемуарах «Люди, годы, жизнь» слова из своей речи, которые как раз процитировал Костырченко, Эренбург продолжал: «Эти слова были продиктованы событиями, и я снова вернулся к тому, что меня мучило: „На этом торжестве в белом парадном зале Кремля я хочу вспомнить тех сторонников мира, которых преследуют, мучают, травят, я хочу сказать про ночь тюрем, про допросы, суды — про мужество многих и многих…“ В Свердловском зале было тихо, очень тихо. Люба потом рассказала, что, когда я сказал о тюрьмах, сидевшие рядом с нею замерли. На следующее утро я увидел в газете мою речь выправленной — к словам о преследовании вставили „силы реакции“: боялись, что читатели могут правильно понять мои слова и отнести их к жертвам Берии»[1240].
О последствиях для Эренбурга его письма Сталину Костырченко пишет так: «Сомнения писателя (заметьте: сомнения, раньше говорилось всего лишь о попытке заручиться благословением вождя. — Б.Ф.) дошли до всесильного адресата, который тем не менее не позволил ему уклониться от исполнения номенклатурного долга. Так под обращением наряду с прочими появился и автограф Эренбурга»[1241].
Там, где мысль Костырченко сосредоточена не на писателе, его суждения менее предвзяты — например, уже после изложения всей канвы событий, говоря о Сталине и его решении отказаться от коллективного письма евреев, автор замечает: «Возможно, что до диктатора в конце концов дошел смысл предостережения, прозвучавшего в письме Эренбурга»[1242] (заметьте: уже предостережения! — Б.Ф.) и приводит соответствующую цитату из обращения Ильи Григорьевича к Сталину. Там, где его мысль сосредоточена на Эренбурге, автор выискивает возможности выразиться о нем негативно. Но это уже из области психологии «творчества».
Отвергая все свидетельства, подтверждающие версию о задуманной Сталиным депортации еврейского населения СССР, Костырченко выступает с позиций предельно строгого юриста, бракующего сколько-нибудь спорные показания. Но там, где это ему нужно для подтверждения собственных схем, он пользуется любыми сомнительными источниками, как абсолютно достоверными. Так, используется самая недостоверная работа А. Авторханова «Загадка смерти Сталина (Заговор Берии)». Со ссылкой на нее подается как достоверный факт слух из французской газеты, в свою очередь ссылавшейся якобы на Эренбурга. Прямые фальшивки такого рода время от времени появлялись на Западе. Здесь существенен даже не сам эпизод, а то, как он используется, чтобы в очередной раз напомнить: Эренбург — «агент Кремля» на Западе. Заметив, что «в 1956–57 годах наследники Сталина попытались задним числом приписать себе заслугу избавления страны, а может быть, и мира, от катастрофы, которой чревата была безумная авантюра с „делом врачей“, предпринятая диктатором якобы при деятельном участии Берии и „пешек“ вроде Рюмина», Костырченко сообщает: «Для обработки западного общественного мнения в таком духе был опять же использован Эренбург, который распространял в интеллектуальных кругах Франции версию о том, что 1 марта 1953 г. на заседании Президиума ЦК КПСС ближайшие соратники Сталина, прежде всего Молотов и Каганович, решительно потребовали от него организации объективного расследования по „делу врачей“ и отмены будто бы принятого им решения о депортации евреев, причем этот демарш так, мол, ошеломил диктатора, что с ним приключился удар, после которого он уже не оправился». Затем следует комментарий: «Ясно, что это намеренная дезинформация… Так порождались оказавшиеся потом столь живучими мифы и легенды вокруг „дела врачей“…»[1243]. Один только вопрос — причем тут Эренбург?. Тем более, что подобную информацию французская печать публиковала еще в 1956 г. со ссылкой на Хрущева[1244] (не зная, что русскому «историку-центристу» она понадобится только со ссылкой на Эренбурга).
Закончив знакомство с книгой «Тайная политика Сталина», я еще раз перечитал коротенькое предуведомление «От издательства»: «…издательство не считает нужным скрывать, что оно не согласно с отдельными оценками автора, в частности касающимися персональных характеристик ряда государственных и общественных деятелей, представителей культуры». Осторожность солидного издательства можно понять. Куда менее осторожен автор, высокоторжественно формулирующий свое научное credo: «Политически неангажированное, независимое и объективное исследование, основанное на научно-критическом анализе исторических источников, плюс следование традициям классиков мировой и русской исторической науки, основу творчества которых составляли стремление к глубокому проникновению в суть событий и явлений прошлого, а также императив всестороннего осмысления и исчерпывающего объяснения сопряженных с ними причин и следствий»[1245] Voila!
«Уроки Стендаля» и Светлана Сталина
Оттаивание общества после длительной стужи (послесталинская, или хрущевская, оттепель) было трудным, но заметным. Видно это даже по тому, как росла почта Ильи Эренбурга (с легкой руки которого слово «оттепель» стало именем эпохи) и как менялись сами письма к писателю.
Среди корреспондентов Эренбурга не сразу, но появлялись реабилитированные — те, кто уцелел в тюрьмах и ссылках, и те, кто жил, укрываясь от больших дорог: вдовы Мандельштама и Маркиша, сестра и дочь Цветаевой, литераторы Юрий Домбровский, Варлам Шаламов, Александр Гладков, Евгения Гинзбург, Борис Чичибабин, литературовед Ю. Г. Оксман, журналист Е. А. Гнедин, дипломат И. М. Майский, вдова Н. И. Бухарина. Более интенсивной стала и переписка с иностранцами.
Процесс оттепели оказался неровным, со сбоями и заморозками. Весной 1956 г. прошел XX съезд, разоблачивший некоторые преступления Сталина, но осенью подавили венгерское восстание, которое перепугало Кремль, и это вызвало угрозу срыва десталинизации в СССР. Не приняв венгерского восстания (в нем проявились слишком неоднородные силы, включая откровенно антисемитскую составляющую), Эренбург опасался, что изоляция СССР после взятия Будапешта советскими войсками сорвет оттепель. Он все делал, чтобы многообразные и еще не крепкие связи с Европой не прервались, в том числе из-за радикальности левых на Западе. Об этом — его переписка с писателями К. Руа, Р. Вайяном, Веркором, д’Астье и др. Клод Руа писал Эренбургу в декабре 1956 г.:
Ласточка не делает весны, но две ласточки, это, может быть, уже что-то. Я желаю, чтобы появление в Москве Ива <Монтана> и Симоны <Синьоре>, которые вручат Вам это письмо, означало бы начало весны… А в данный момент мы — в самой тьме зимней ночи. Все эти ужасные недели мы не переставали думать о Вас. Мы знали, что все удары, которые обрушились на нас при чтении новостей, были для Вас не менее болезненными, чем для нас[1246].
Теперь принято (это едва ли не правило) судить о наших писателях эпохи оттепели вне исторических возможностей времени, обвиняя их в чрезмерной осторожности, непоследовательности, компромиссах и прочих грехах. Высказывания такого рода начали звучать еще при жизни Ильи Григорьевича Эренбурга. Напомню, что в самый разгар нападок на мемуары «Люди, годы, жизнь» весной 1963 г. Н. Я. Мандельштам, чей политический радикализм не нуждается в особых доказательствах, писала Эренбургу:
