Прервал письмо. Зашла Ася с сыном Ад. Герцык. Я совершенно не нужен ему, Ася же, вперед взвинтив себя, успела, верно, внушить ему, как важно для него со мной познакомиться. Такая страсть ко взаимным пронзеньям и к сталкиванью людей, которых ни жизнь, ни случайность без ее вмешательства не столкнули б – единственный ее недостаток, но я его терпеливо сношу во вниманье к остальным ее заслугам и достоинствам. Но часто это бывает очень неловко. – Зачем дали Муру «Зверинец», и как ты могла это допустить? Я не знаю на свете книжки нелепее и неудачнее: совершенно неизвестно, для кого она написана. В ней есть два-три места поэтически-жизненных; однако для того, чтобы быть предназначенными для взрослых, они должны были бы отличаться большей серьезностью. То же, что для детей она никак не годится, ясно не только автору, читателю и издателю, но и бумаге, которая это стерпела, как и многое. Этот Зверинец вместе со столь же прекрасною Каруселью были написаны в самую тяжелую для меня пору, весной 25 года; и – в частности, Зверинец в те самые дни, когда одна девушка передала мне по оказии твое письмо о рождении Мура (Feuerzauber [159] со спиртовкой, помнишь!). Мне тогда очень благоволил Чуковский, но даже и его усилья, конечно, ни к чему со Зверинцем не могли привесть: легче было устроить десть чистой писчей бумаги по детскому отделу, чем эту остроумную рукопись. Чуковский писал мне неслыханно лестные и по-настоящему сердечные письма. Он готов был в лепешку расшибиться, чтобы мне помочь. И тогда-то родилась Ломоносова, о которой ты вновь прочла в моем письме к Д<митрию> П<етровичу>, которое так же нужно было тебе показывать, как давать Зверинец Муру. – Но как все это связано, а! – «Зв<еринец>» же из милости издали в прошлом году для какого-то n-го возраста, об определимости к<оторо>го лучше не думать. – Мне правда стыдно перед Муром. Я мечтал о будущей дружбе с ним, а теперь навек вами перед ним опозорен. – Книжки достану и пришлю.
Однако пора кончать. Знаешь ли, как начался у меня год, т. е. что сопутствовало твоей телеграмме (очень хорошо France [160] в виде пожеланья!), т. е. кто был тебе спутником в этот день? Я получил книгу от R.Rolland’a, с надписью, в конце которой есть тоже пожеланье bonne traversée de l’un а 1’autre bord [161] (хотя в смысле переправы с востока на закат, из молодости в старость). Это подстроила Майя (М.П.Кудашева, помнишь?). С ее слов он знает о тебе и обо мне. Она золотой человек и очень скромная и умная. Жалко, что эта тема к концу пришлась, потому что так ни о ней нельзя писать, ни о том, как меня взволновал этот подарок. Я не умею «переписываться с великими людьми», и этого не было у меня в жизни. Но мне и по-фр<анцузски> было отвечать R.R<olland> легче и вольнее, чем в свое время по-русски Горькому.
<На полях:>
Прости за длинное письмо. Негде даже и поцеловаться.
Письмо 175
20 января 1930 г.
Пастернак – Эфрону
Дорогой мой Сергей Яковлевич!
Единственное мое намеренье крепко Вас расцеловать за вашу братскую подпись. Братом меня назвали с тех же гор, где теперь и Вы, в самый первый день года. Я получил от R.Rolland’a книгу с надписью, в которой встречается то же слово, и теперь, после Вашего случая, оно мне кажется альпийским.
Все о Вас знаю из письма М.И. Она даже с Ваших слов описала мне местность, которою Вы окружены, и я ее вижу. Новостью для меня был точный Ваш адрес, радостью, и преогромной – Ваше письмо.
Из рождественского письма М.И. узнал впервые о ее прозе, посланной с оказией. Ходил к В<ере> А<лександровне> и только на третий раз застал ее дома. Она ни Вам, ни Дм<итрию> Петровичу не сможет ответить по той же причине, по какой не повезла с собой и прозу. Хотя совесть ее так же чиста, как у меня, и у нее никакого повода нет впадать в суеверную сторожкость обывателя, она предпочитает воздерживаться от переписки с заграницей, т<ак> к<ак> на этой почве бывает много недоразумений.
Поправляйтесь, пользуйтесь случаем, в санатории наш брат попадает не часто. И сколько, наверное, кругом Вас бездельников, которым это совсем не нужно!
Мне становится все трудней год от году. Никто кроме меня в этом не виноват. Когда-то я естественно рос из своего одиночества, не задумываясь над тем, к чему этот рост ведет и что значит. Потом это изменилось. Начиная с «Девятьсот пятого» я пишу не от себя, а все для кого-то. Между тем ответа я от этого местоименья не получаю и с тем, что до меня доходит, жизни завести не могу. В отношеньи меня здесь уже успели застыть кое-какие холодно-лестные суперлативы, и при пользованьи ими в них не заботятся даже внести разнообразья. Правда, словарь, которым приходится пользоваться нашей критике, беден и ограничен; значащих слов в нем почти нет, – отсюда и стереотипы. «Повесть» я писал прошлой весной, добрую ее долю – с хорошим волненьем. По-настоящему ее принял только Пильняк с молодежью, им руководимой. Но вот и все, что я от нее видал. Дм<итрию> Петровичу я недавно напомнил, что заграничная моя звезда сводится к Вашим совместным усильям. Но я позабыл прибавить, что эта ясность причин и источников меня радует, а не смущает. Я этой «перепиской с друзьями» счастлив, это именно то, чего мне недостает в моей здешней судьбе: – очень хорошо, что все это узко, субъективно и спорно; я участвую в общем разговоре и – не одинок.
Но сколько бывает случаев радоваться всему происшедшему, и неописуемой трудности времени, и его суровости и пр. и пр.! Они неисчислимы. Вдруг забредет что-нибудь такое с «поэтом-вещуном» (это – Тютчев, если помните(!!!)) на устах; с «пушкинской простотой» вегетарьянского стиха, в жизни не убившего и мухи. Или, например, статью Люб. Столицы об Адел. Герцык вам покажут. Бог ты мой! И еще ты стонешь?! И главлит не по тебе?!
Так это все еще «пишет» и «размышляет»! И сквозь мир зримый незримый провидят? И отметинки остались, как накладывать? А кощунства-то сколько (не говоря уже о посвященности в судьбу и назначенье форм!). Евангелисты бедные старались, показали безумно-правое, молниеносно-вечное, – отвесно-молодое (как лошадь в мыле, как трава в росе) – тысячелетья шли, только искры сыпались, – так гениален заряд, – а послушать иную такую, так это ведь нечто губернское, только под косынкой и понятное, то самое, что стали прозирать, когда табак перестали нюхать, ну, знаете, что под кивки и вздохи сказывается; такая, знаете, безыскусственность; наследство небольшое, но много ли человеку нужно. А мы-то думали… Так вот они, первоприглашенные вселенной! Мы-то щурились – лицо в улыбку – на небо глядя. А тут маститая кресло просидела при спущенных занавесках, сидит и истины нижет, что зерно клюет, птица певчая. Говорят тоже, Ходасевич не выдержал, юбку надел, но не верю. – Или вдруг с противоположной стороны заедет. Что-нибудь золотозубое в элегантно сшитом пиджаке, показываясь, как в фокстроте, рассказывает вам, как прелестно оно прокатилось по Германии. И лезвия для бритв передает и просит написать, что «привет Ваш передан; благодарю Вас». Но позвольте, я отказываюсь, я лезвий никогда приветами не называл, я напишу как есть, называя вещи их именами. Плеск рук, глаза с тарелку, вы непрактичны, я Вам услугу, а Вы меня губить, и пр. и пр., и все явленье, как платок, надушено спекуляцией, духами, мерзость которых нами тут позабыта.
Чувствуете ли Вы, чем близки эти противоположности? На одной только и мелют, что о духовном, но… но по душевной импотенции не знают, что такое бессмертие, и не желают его, потому что не могут его хотеть. На другой не успели ни разу им соблазниться ввиду заполненности жизни акциями и бутербродами.
