«Президент!» – решил я и вытянулся в струнку. Нет, я ошибся. Человек в раззолоченном мундире указал на старинный стул с прямой спинкой и скрылся. Я сел на самый кончик стула, но не прошло и минуты, как открылась следующая дверь, и слуга с поклоном пригласил меня в изысканный зал с позолотой на стенах и на мебели. Слуга тотчас улетучился, оставив меня в полном одиночестве. Я сидел на старинном диване и видел перед собой целую анфиладу пустых залов. В полной тишине откуда-то издали донеслось осторожное покашливание. Затем послышались чеканные шаги, я вскочил и неуверенно приветствовал еще одного важного господина в военном. Но и это был не президент. Из того, что он сказал, я понял, что президент просил меня приветствовать, сейчас кончится заседание кабинета министров, и он освободится.
Десять минут спустя тишину опять нарушили чеканные шаги, и вошел человек с эполетами и золотыми шнурами. Я живо встал и отвесил глубокий поклон. Человек с эполетами поклонился еще ниже и повел меня через множество залов и вверх по лестнице с толстой ковровой дорожкой. В крохотной комнатке, где едва-едва уместился кожаный стул современного вида и диван, он оставил меня одного. Вошел коротенький человек в белом костюме, и я с тоской подумал: куда меня поведут теперь? Но он никуда меня не повел, а только приветливо поздоровался. Это был президент Бустаманте-и-Риверо.
Президент знал вдвое больше английских слов, чем я испанских, так что, когда мы поприветствовали друг друга и он жестом предложил мне сесть, наш общий словарный запас оказался исчерпанным. С помощью жестов и знаков можно многое выразить, но нельзя попросить разрешения работать на военной верфи Перу. Мне было ясно одно: президент меня не понимает. Да он и сам это чувствовал, потому что вскоре исчез и вернулся с министром авиации, генералом Армандо Ревередо. Министр был крепкий, спортивного вида мужчина в форме ВВС, с «крылышками» на груди. Он превосходно говорил по-английски с американским акцентом.
Я поспешил извиниться и уточнил, что мне нужен порт, а не аэропорт. Генерал, смеясь, объяснил, что его просили только быть переводчиком. Он терпеливо перевел мою гипотезу президенту, который слушал очень внимательно, время от времени задавая через Ревередо тонкие вопросы. Наконец он сказал:
– Если вопрос стоит так, что тихоокеанские острова были первоначально открыты выходцами из Перу, наша страна тоже заинтересована в вашей экспедиции. Говорите, чем мы можем вам помочь.
Я попросил, чтобы нам отвели место для постройки плота на территории военной верфи, открыли доступ в военные мастерские, выделили складское помещение, не облагали пошлиной наше снаряжение, разрешили нам пользоваться сухим доком и помощью личного состава верфи и чтобы какое-нибудь судно отбуксировало готовый плот в открытое море.
– О чем он просит? – нетерпеливо спросил президент; я понял его даже без перевода.
– Пустяки, – коротко ответил Ревередо, и президент кивнул: согласен.
В заключение Ревередо обещал мне, что министр иностранных дел сегодня же получит личное предписание президента и военно-морской министр Нието сделает все, о чем мы просим.
– Боже храни вас всех, – смеясь, сказал генерал, потом покачал головой.
Вошел адъютант и сопроводил меня до поджидавшего охранника.
В этот день газеты Лимы писали о том, что из Перу выйдет на плоту норвежская экспедиция. Одновременно сообщалось, что закончила работу шведско-финская научная экспедиция, которая изучала жизнь лесных индейцев в бассейне Амазонки. Два члена этой экспедиции поднялись на лодке вверх по реке до Перу и только что прибыли в Лиму. Один из них, Бенгт Даниельссон из Упсальского университета, собирался теперь заняться горными индейцами Перу.
Я вырезал эту заметку и сел писать Герману письмо о том, что есть участок; вдруг кто-то постучал. Вошел высокий загорелый мужчина в тропическом костюме. Рыжая борода словно язык пламени, и когда он снял белый шлем, то можно было подумать, что это пламя опалило у него почти все волосы на голове. Хотя гость пришел ко мне прямо из дебрей, сразу было видно, что его настоящее место – в читальном зале.
«Бенгт Даниельссон», – подумал я.
– Бенгт Даниельссон, – представился он.
«Видно, он слышал про нашу экспедицию», – решил я и предложил ему сесть.
– Я только что услышал, что вы задумали экспедицию на плоту, – сказал швед.
«И он, как этнолог, пришел, чтобы разгромить мою гипотезу», – догадался я.
– И я пришел, чтобы спросить, не возьмете ли вы меня с собой на плот, – мирно произнес он. – Меня интересует гипотеза переселения.
Я знал о нем только, что он ученый и что он явился в Лиму из дремучего леса. Но если швед решился в одиночку идти на плоту с пятью норвежцами, значит, он не трус. К тому же даже густая борода не могла скрыть его покладистый и веселый нрав.
Шестое место было еще не занято, и Бенгт стал членом нашей команды. Кстати, он единственный из нас говорил по-испански.
Через два дня, сидя в самолете, летевшем вдоль побережья на север, я снова почтительно обозревал простершийся внизу безбрежный океан. Казалось, он парит в воздухе… Скоро наша шестерка – шесть микробов верхом на былинке – поплывет по этому скопищу воды, которая буквально переливается через край у горизонта. Мы будем жить в своем уединенном мирке, и некуда деться друг от друга. Впрочем, пока что нам никак не тесно. Герман в Эквадоре, ждет бревен. Кнют Хаугланд и Торстейн Робю только что прилетели в Нью-Йорк. Эрик Хессельберг – на теплоходе, идущем из Осло в Панаму. Я лечу в Вашингтон, а Бенгт сидит в гостинице в Лиме, ждет остальных.
Никто из них не видел друг друга раньше, и нрав у всех совершенно разный. Значит, пройдет не одна неделя, прежде чем мы надоедим друг другу своими рассказами. Никакой шторм, никакой циклон не опасен так, как личные недоразумения, когда шесть человек на несколько месяцев заточены вместе на тесном пространстве плота. Тут добрая шутка порой равноценна спасательному поясу.
В Вашингтоне по-прежнему дул морозный ветер, стояли февральские холода. Бьёрн договорился с американскими коротковолновиками, что они будут ловить сообщения с плота, и теперь Кнют и Торстейн полным ходом готовили аппаратуру. Кроме обычных коротковолновых передатчиков нам удалось добыть специальные радиостанции того типа, на котором они работали в войну.
Чтобы выполнить все, что мы задумали, надо было основательно подготовиться, и наш архив рос не по дням, а по часам. Письма из военных и гражданских учреждений на белых, желтых и синих бланках на английском, испанском, французском и норвежском языках. В наш деловой век для похода на плоту надо истратить не меньше полпуда бумаги. Законы и постановления связывали нас по рукам и ногам, надо было распутывать один узел за другим.
– Бьюсь об заклад, что наша переписка потянет десять килограммов, – сказал однажды Кнют, тоскливо глядя на пишущую машинку.
– Двенадцать, – сухо ответил Торстейн. – Я уже взвесил ее.
Видно, моя мать хорошо представляла себе, как трудно давалась нам подготовка; недаром она писала: «…теперь бы только знать, что вы все шестеро собрались вместе на плоту и все в порядке!»
А тут пришла телеграмма-молния из Лимы: Герман купаясь, попал в прибой, и его ударило волной о берег. Сильные ушибы, вывихнута шея. Его положили в городскую больницу.
Торстейн Робю немедленно вылетел на юг вместе с Герд Волд: она в войну была лондонским секретарем известной в Норвегии диверсионной группы Линге, а теперь помогала нам в Вашингтоне. Они узнали, что Герман уже вне опасности. Но когда врачи вправляли шейный позвонок, ему пришлось полчаса висеть на ремне, который ему надели на голову. Рентген показал, что верхний шейный позвонок треснул и повернулся задом наперед. Только железное здоровье Германа спасло его. Весь в синяках, с негнущимися суставами и ноющими костями, он при первой возможности вернулся на верфь и возглавил строительство плота. Врачи назначили ему длительное лечение; еще неизвестно, сможет ли он участвовать в плавании. Впрочем, сам он ни капли в этом не сомневался, хотя уже испытал на себе силу объятий Тихого океана.
Прилетел из Панамы Эрик, явились из Вашингтона мы с Кнютом, и вот мы все в сборе на старте в Лиме.
На военной верфи у причала лежали наши великаны из Киведо. Для меня это было все равно что встретиться со старыми друзьями. Огромные бревна, желтый бамбук, прутья, зеленые банановые листья, а кругом – грозные, стального цвета миноносцы и подводные лодки. Шестеро светлокожих северян и двадцать смуглых военных моряков, в жилах которых текла инкская кровь, орудовали топорами и длинными ножами, тянули канаты и вязали узлы. Щеголеватые морские офицеры в синих с золотом мундирах подходили и с недоумением смотрели на этих бледных чужеземцев и странный строительный материал, вдруг очутившийся на военной верфи.
