Положительным началом, ради чего и поднималось оружие, была Родина. Родина как идея — бесформенная, безликая, не завтрашний день ее, не «федеративная», или «самодержавная», или «республиканская», или еще какая, а как не определимая ни одной формулой. И не объемлемая ни одной формой. Та, за которую умирали русские на Калке, на Куликовом, под Полтавой, на Сенатской площади 14 декабря, в каторжной Сибири и во все времена на границах и внутри Державы Российской, — мужики и баре, монархисты и революционеры, благонадежные и Разины.
Итак — «За Родину, против большевиков!» было начертано на нашем знамени, и за это знамя тысячи и тысячи положили душу свою, и «имена их, Господи, ты един веси».
28 марта 1918 года Добровольческая армия начала штурм Екатеринодара. Так и не взяв город, потеряв генерала Корнилова, убитого прямым попаданием артиллерийской гранаты, армия отошла на Дон, где бушевало восстание казачества. 30 апреля восьмидесятидневный поход протяженностью более тысячи километров, пройденный более чем с сорока боями, закончился. Прапорщик Сергей Эфрон был награжден знаком отличия 1-й степени.
Вскоре Волошин в Коктебеле получает письмо от Эфрона, датированное 12 мая: «…только что вернулся из Армии, с которой совершил фантастический тысячеверстный поход. Я жив и даже не ранен — это невероятная удача, потому что от ядра корниловской армии почти ничего не осталось<…> Не осталось и одной десятой тех, с кем я вышел из Ростова<…> Живу сейчас на положении «героя» у очень милых местных буржуев. Положение мое очень неопределенно, — пока прикомандирован к чрезвычайной миссии при Донском правительстве. М.6., придется возвращаться в Армию, к-ая находится отсюда верстах в семидесяти. Об этом не могу думать без ужаса, ибо нахожусь в растерзанном состоянии. Нам пришлось около семисот верст пройти пешком по такой грязи, о какой не имел до сего времени понятия. Переходы приходилось делать громадные — до 65 верст в сутки. И все это я делал, и как делал! Спать приходилось по 3–4 часа — не раздевались мы три месяца — шли в большевистском кольце — под постоянным артиллерийским обстрелом. За это время было 46 больших боев. У нас израсходовались патроны и снаряды — приходилось и их брать с бою у болыпевиков<…> Наше положение сейчас трудное — что делать? Куда идти? Неужели все жертвы принесены даром? Страшно подумать, что это так».
Нет, он так не думает. Уже через две недели в письме, отправленном в Коктебель, он утверждает обратное: «Сейчас намечается ее (России. — Л.П.) выздоровление, воссоединение, и в ближайшем будущем (два-три года) она будет снова великодержавной и необъятной. Никто не сможет ее ни разделить, ни растоптать». По части пророчеств Сергей Эфрон явно уступал своей жене!
Сергей Яковлевич умоляет Макса найти способ известить Марину о том, что он жив и здоров, и, если Волошину что-нибудь известно о Цветаевой, немедленно сообщить ему по прилагаемому адресу. Но Волошин ничего не знал о Марине Ивановне и, видимо, не имел возможности с ней связаться.
Первую весточку о муже Цветаева получила 30 августа 1918 года — в день покушения на Ленина — или днем позже. Кто-то приехавший с Дона сообщил ей, что Эфрон жив. Двойная радость: Сергей жив, а Ленин убит (именно так ей было передано сообщение о покушении).
…Между тем Эфрон, переболевший тифом, в июне-июле оказывается в Коктебеле, вероятно, в отпуске и задерживается там на несколько месяцев. Но отпусков длиною в несколько месяцев не бывает. Видимо, после всего пережитого возвращаться в армию он не хочет. Во всяком случае, он намерен дождаться в Коктебеле приезда Марины с детьми. Какую-то связь с ней установить, очевидно, все-таки удалось. «Все, о чем Вы меня просили в письме, я исполнил», — сообщает он жене. Но, конечно, доходили далеко не все письма.
Наконец, ждать дальше уже не имеет смысла — «Троцкий окончательно закрыл границы». Кроме того, жить абсолютно не на что — продолжать занимать у Волошина больше невозможно. Генерал А.В. Корвин-Круковский начал формировать так называемый Крымский корпус Добровольческой армии. Под угрозой военно-полевого суда все офицеры, находящиеся в Крыму, должны были явиться на призывные пункты.
И все-таки он не оставляет надежды увидеться с женой. «Вернее всего Добровольческая армия начнет движение на Великороссию. Я постараюсь принять в этом движении непосредственное участие — это даст мне возможность увидеть Вас». Но — он понимает — этим планам, возможно, и не суждено сбыться. Последние его слова перед неопределенно долгой разлукой: «Мариночка, — знайте, что Ваше имя я крепко ношу в сердце, что бы ни было — я Ваш вечный и верный друг. Так обо мне всегда и думайте. Моя последняя и самая большая просьба к Вам — живите. Не отравляйте свои дни излишними волнениями и ненужной болью. Все образуется и все будет хорошо. При всяком удобном случае — буду Вам писать. Целую Вас, Алю и Ириночку.
Ваш преданный…»
Вместо подписи — рисунок льва.
Этого письма Марина Ивановна не прочтет никогда: не было оказии (опубликовано из архива Волошина). Только через несколько месяцев — в марте 1919 года художник КВ. Кандауров, приятель Максимилиана Александровича, сообщит ей, что Сергей жив.
ГЛАВА 2
Снова на фронтах Гражданской войны
Письма С. Эфрона — М. Волошину
3 декабря 1918 года Сергей Эфрон прибыл «на укомплектование» бывшего 1-го Офицерского, а теперь Марковского (в честь убитого генерала Маркова) полка. События с момента его прибытия в полк можно восстановить по воспоминаниям «Марков-цы в боях и походах за Россию». Но об Эфроне там не упоминается. Можно предположить, что ему все это время было не легче, чем в Ледяном походе.
В конце сентября 1919 года он сообщает Волошину, что получил письмо от Марины и Али. (Каким образом?)
Очередное известное письмо Эфрона в Коктебель — от 12 апреля 1920 года [13]. Вот его текст:
«Дорогие — Христос Воскресе!
Праздников в этом году я не видел. В Симферополе пробыл всего два дня и в Благовещение выступили на фронт. В Св. Воскресение сделали тридцативерстовый переход, а с понедельника были уже на фронте. 3 апр. был в бою. Выбивали красных с высот и сбили, несмотря на сильнейший огонь с их стороны. Сейчас мы зарылись в землю, опутались проволокой и ждем их наступления. Пока довольно тихо. Лишь артиллерийский огонь с их стороны. Живем в землянках. Сидим без книг — скука смертная.
На земляных работах я получил солнечный удар. Голова опухла, как кочан. Опухоль скатилась на глаза — должен был ехать в тыл, но отказался из-за холеры и тифа в лазаретах.
Сейчас опухоль спала.
Целую всех».
«Вырваться на денек», а скорее — на несколько дней Эфрону удалось. Как — этого мы никогда не узнаем. Не знали бы вообще о пребывании Эфрона в Коктебеле в 1920 году, если бы не несколько строк в мемуарах Ядвиги Соммер, близкой приятельницы И.Г. Эренбурга. «Главный удар по его (Эренбурга. — Л. П.) политическим ценностям нанес Сергей Эфрон<…> Я очень помню этот вечер<…> Эфрон рассказывал несколько часов о Белой армии, о страшном ее разложении, о жестоком обращении с пленными красноармейцами, приводя множество фактов. Он хорошо узнал, что представляет собой эта «лебединая стая». Чувствовалось, что все его мировоззрение рушилось, что человек опустошен и не знает, как будет жить дальше». Понятно, что в письмах с фронта Сергей Яковлевич не мог быть так откровенен, как в беседе с Эренбургом на даче у Волошина [14].
Осенью 1920 года Эренбург приедет в Москву, встретится с Цветаевой, и трудно предположить, что он не передаст ей содержание этого разговора. Кто знает, может быть, именно под влиянием этой беседы и появилось стихотворение «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!», где Цветаева оплакивает не только «белых», но и «красных». Но работа над «Лебединым станом» еще продолжалась. С благоговением перед подвигом белогвардейцев. Может быть, потому что она знала то, чего не знал Эфрон: как ведет себя «красная» власть. А может быть, просто потому, что слишком страшно было бы принять такую правду, ведь это значило бы, что разлука с мужем и все тяготы, выпавшие на его и ее долю, напрасны.
Последнее из дошедших до нас писем Эфрона с Гражданской войны — к Максу Волошину от 24 сентября 1920 года: «Обучаю красноармейцев (пленных, конечно) пулеметному делу. Эта работа — отдых по сравнению с тем, что было до нее. После последнего нашего свидания я сразу попал в полосу очень тяжелых боев. Часто кавалерия противника бывала у нас в тылу, и нам приходилось очень туго. Но несмотря на громадные потери и трудности, свою задачу мы выполнили. Все дело было в том, у кого — у нас или у противника окажется больше «святого упорства». «Святого упорства» оказалось больше у нас».
Через неделю Сергей Эфрон сделал карандашную приписку: «За это время многое изменилось. Мы переправились на правый берег Днепра. Идут упорные кровопролитные бои. Очевидно, поляки заключили перемирие, ибо на нашем фронте появляются все новые и новые части. И все больше коммунисты, курсанты и красные добровольцы. Очень много уьитых офице-
