В газете «Правда» появилась также публикация: «Ромен Роллан об Андре Жиде. Ответное письмо иностранным рабочим Магнитогорска». В письме от 5 января 1937 года Р. Роллан осуждал А. Жида за неискренность, за то, что, находясь в СССР, он всем восхищался, а в книге, выпущенной во Франции, очень многое осудил. «…И сам Сталин (мне нет необходимости говорить: “вождь народов”, ведь Жид утверждает, будто его заставляли так говорить и что в СССР нельзя Сталина называть «товарищ» или говорить ему просто “вы”. А между тем я так к нему всегда обращался в наших беседах, в Кремле, у Горького и в “Правде” от 23 июля 1935 года), сам Сталин писал в своей книге «Вопросы ленинизма», что “скромность украшает большевика”», – подчеркивал в своем письме Р. Роллан [86].
Кажется, что Р. Роллан именно в качестве друга Горького чувствовал необходимость не предавать общие с ним идеалы и потому в споре с А. Жидом вынужден был защищать советский уклад жизни. Свое письмо Р. Роллан заканчивал словами, под которыми, возможно, подписался бы и Горький: «И пусть нас не трогает бешеная ненависть врагов и банкротство друзей, слишком слабых для того, чтобы следовать за нами. Будем жить радостями наших плодотворных усилий (эти усилия – радость), нашей славной и трудной работы и того счастливого будущего, которое мы создаем нашим трудом…» [87].
В июне 1937 года в период процессов и повальных арестов в СССР А. Жид свою книгу «Поправки к моему “Возвращению из СССР”» начал с возражения Р. Роллану: «За публикацию «Возвращения из СССР» меня бранили многие. Выступление Ромена Роллана меня огорчило. Я никогда особенно не восхищался его писаниями, но, по крайней мере, я чрезвычайно высоко ценю его моральный авторитет. И вот в чем причина моей печали: редко кто завершает жизнь, удержавшись на высоте своего величия. Я думаю, что автор “Над схваткой” должен сурово осудить состарившегося Роллана. Орел устроил свое гнездо, он в нем отдыхает» [88].
М. Кольцов, в свою очередь, в «Испанском дневнике» резко критиковал А. Жида [89].
Со 2 по 13 марта 1938 года в Москве Военной коллегией Верховного суда СССР в открытом судебном заседании во время расследования так называемого «Дела антисоветского “правотроцкистского блока”» предварительным и судебным следствием доказывалось, что «А. М. Горький, Р. В. Менжинский и В. В. Куйбышев пали жертвами террористических актов <…> На основе директивы врага народа Л. Троцкого. <…> Выполнение этого решения было поручено Ягоде. В качестве непосредственных исполнителей <…> Ягода привлек доктора Левина Л. Г. – бывшего домашнего врача А. М. Горького, проф. Плетнева Д. Д., секретаря А. М. Горького – П. П. Крючкова и своего секретаря Буланова П. П.» [90].
И далее: «Суд заслушал также заключение медицинской экспертизы по вопросу об умерщвлении А. М. Горького, В. В. Куйбышева и В. Р. Менжинского, а также М. А. Пешкова» [91]. Здесь необходимо напомнить, что доктор Л. Г. Левин, будучи лечащим врачом Горького, во время пребывания Р. Роллана в СССР наблюдал за состоянием его здоровья, по просьбе самого Р. Роллана и рекомендации Горького. Кроме того, возникает вопрос, какие объективные медицинские расследования могли иметь место спустя 4 года после смерти М. А. Пешкова и 2 года после кремации Горького.
Но действительность была настолько драматичной, что многие поверили в миф об убийстве, приписывая злодеяние Сталину, другие, наоборот, «врагам народа».
Вот мнение жившего во Франции Зиновия Алексеевича Пешкова: «…18 июня 1936 года, – вспоминал Э. Шарль-Ру, – весь мир узнал о кончине М. Горького. В официальных сообщениях названа пневмония, но скоро появились достаточно убедительные слухи, что, по приказанию Сталина, Горькому назначили яд. Эта мысль для Пешкова была невыносимой – Сталин умертвил Горького. Он повторял: “Мой обожаемый отец… Мой обожаемый отец <…>”. С ним избегали говорить на эту тему. Слово «Горький» было единственным, которое вызывало слезы у него на глазах» [92].
Легенда настолько укоренилась в сознании людей в России и за рубежом, что уже после разоблачения культа личности Сталина, в 1965 году, Э. Мадани, в молодости анархист, адресат Горького, участник войны в Испании, в старости, живя во Франции, передавая незадолго до своей смерти автографы писем Горького в его архив, писал о нем: «Я был восхищен этим милым, таким добрым человеком. Я бы слушал его днями и ночами. Как жаль, как грустно, что его уже нет! И правда ли, что сердечнейший, всевластный диктатор Сталин убил его и сына его <…> Не скрою, – узнав о его смерти – я плакал. Да, плакал – и каждую ночь перед сном – я думаю о нем и никак не забуду и забыть не могу <…>. Не весело жить, противно!» [93].
В свою очередь, Сталин стремился утвердить легенду, приписывая замысел преступления Троцкому, а осуществление преступления троцкистам. По свидетельству Б. Е. Ефимова (рассказано автору этих строк), сам Сталин поручил М. Кольцову написать книгу «Буревестник. Жизнь и смерть Максима Горького». Было только одно издание этой книги (сдана в набор 8 июня 1938 года, подписана в печать 13 июня, тираж 300 тыс. экз.). В 1938 году М. Кольцов был возвышен Сталиным: стал главным редактором «Правды», членом-корреспондентом АН СССР, депутатом Верховного Совета СССР. Что касается его книги «Буревестник», то в ней все, что касалось жизни Горького, может быть подтверждено документально. Поэтому рассказ о жизни Горького является точным, правдивым. К вопросу о причинах смерти Горького автор обращается в начале, середине и конце повествования. И везде это лишь изложение показаний подсудимых на процессе в марте 1938 года. «Горький, как это обнаружилось позднее, был убит врагами» [94], – писал в своей книге М. Кольцов.
Трагическая развязка в жизни самого М. Кольцова наступила вскоре, 12 декабря 1938 года (уже при Берии, когда был арестован Ежов, ранее сменивший арестованного Ягоду). М. Кольцова посмертно реабилитировали в 1954 году за отсутствием состава преступления.
Спустя почти тридцать лет после смерти Горького Л. Арагон во Франции в 1965 году издал роман «La mise a mort». В России на русском языке отрывки из книги печатались небольшим тиражом в журнале «Диапазон» под названием «Гибель всерьез» [95]. Под тем же названием отдельным изданием роман вышел в Москве в 1998 году [96]. В книге автор использовал реальные факты и описал свое восприятие их на разных этапах времени. Он обращался памятью к конкретным лицам, с которыми его свела судьба, однако, в иных случаях, зашифровывая имена реальных людей, создал вымышленных героев.
В романе изображены некие Омела и Антуан (в реальности Эльза Триоле и Луи Арагон). Важную часть жизни героев составляло их отношение к СССР и людям Страны Советов в тридцатые годы. Этому посвящена первая глава «Венецианское зеркало» [97]. Благодаря использованному автором принципу зеркального отражения событий и времени, в которое они происходили, в романе создан богатый подтекст, вскрывающий метафорическое содержание повествования. Оно оказывается вполне соответствующим эпиграфу к этой книге, слова из которого использованы в названии романа:
«Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез» [98].
Л. Арагона мало интересуют даты, их точность. И на это обстоятельство он обращает внимание читателя [99]. Восприятие событий автором, в основном, ассоциативно. В первую главу романа он включает свой приезд в СССР на Первый съезд советских писателей, посещение банкета на даче Горького в Горках-10, поездку на дачу Горького вместе с М. Кольцовым в один из дней предсмертной болезни писателя, встречу в Москве с А. Жидом, траурную церемонию похорон Горького на Красной площади, встречи с М. Кольцовым в Москве и Париже, дружбу с ним и его подругой немецкой антифашисткой Марией Остен [100]. В романе говорится о трагической судьбе этих людей (и некоторых других – Примакова, Тухачевского, Эйдемана, Уборевича, Луппола). Не раз упоминается Сталин.
В главе «Венецианское зеркало» создан образ гипотетического Убийцы, преследовавшего Мишеля (М. Кольцова) в Париже. Образ убийцы как бы становится символом насилия, угрозы для героев повествования. Как напоминание о зловещем он появляется на многих страницах, прерывая рассказ автора о том или ином событии. По описанию поездки Л. Арагона вместе с Кольцовым на дачу, где умирал Горький, и его похорон на Красной площади, можно судить не только о чувствах, пережитых в те дни известным французским писателем и его супругой, писательницей Э. Триоле, но и о расколе в тогдашнем советском обществе: люди на Мавзолее, охранники, народ-«статисты». Все это заставило героя романа Антуана уйти с похорон Горького, а Л. Арагона сказать такие слова: «Ему <Горькому> повезло: он успел умереть прежде, чем узнал, что сын его убит. Ему не пришлось сомневаться в естественности своей смерти и в последнюю минуту смотреть на врача так, как Мишель смотрел на подозрительного верзилу <Убийцу> за соседним столиком, когда мы сидели на улице Монторгей. <…> Как бы то ни было, но он <Горький> не сказал ничего, а домыслов реализм тоже не терпит» [101]. Подобные рассуждения (не лишенные горестной иронии) сопровождают описание многих сцен в романе: «Это был доктор <…> Знал бы я тогда, что передо мной убийца, который только что довел до конца свое черное дело, – именно так будет объявлено, и целых двадцать лет все будут в это верить…» [102]. В романе автор не устает повторять: «Тогда никто не знал, и не мог помыслить, что эта последовавшая после долгой болезни смерть могла быть убийством…, да и год спустя, когда мы с приехавшим из Испании Мишелем сидели на улице Монторгей <…>, никто еще не говорил об этом. Хотя в Москве летом тридцать шестого уже состоялся процесс, за которым последовали другие. Но обвинение врачам будет предъявлено только на процессе Бухарина, в 1938-м» [103].
