Один из моряков поднялся нам навстречу. По вздернутому носу, толстым губам и озорным, чуть раскосым глазам я сразу узнаю старого знакомого. Цел и невредим Василий Шувалов. И он меня узнал, козырнул и, улыбнувшись, спросил:
— Какими судьбами в наше логово?
— На своих на двоих, — шутя ответил я.
— А где же мотоцикл?
— Мотор не заводится. Сейчас не до ремонта.
— Верно, не до ремонта, — многозначительно повторил Шувалов.
Три недели назад мы встретились с Шуваловым в госпитале. В парке Кадриорг, на скамейке среди раненых моряков, сидел юноша в синем халате со вздернутым носом, толстыми губами и задорным мальчишеским лицом. Белая повязка, охватывавшая его голову, напоминала чалму. Он срывал с веток большие зеленые листья клена, рвал их на мелкие части и рассказывал мне подробности гибели своего корабля и о том, как были спасены шифры, коды, вахтенный журнал — все, что могло стать ценной находкой для противника.
Прощаясь со мной, он сказал: «Раз корабль потопили — пойдем на фронт. Все одно где бить фашистов». И он пошел…
Теперь Вася казался повзрослевшим, словно прошли не дни, а годы. Держался он солидно, с достоинством, словно хотел подчеркнуть, что, заменив погибшего командира взвода, воюет за себя и за него и доверенный ему маленький клочок земли удерживает и будет держать до последней возможности.
Шувалов показывал окопы, отрытые по всем правилам и замаскированные дерном. Наблюдательный пост на высокой прямой сосне с густыми ветвями был своего рода шедевром. С высоты десяти — двенадцати метров как на ладони просматривались позиции противника. Это была знаменитая в ту пору «небесная канцелярия», которая поддерживала связь с артиллеристами. Такой позывной придумали матросы. Звонил комбат, ему вполне серьезно отвечал телефонист: «Небесная» слушает…» Комбат в свою очередь спрашивал: «Ну как связь с господом богом?» «Нормальная, товарищ комбат», — докладывал телефонист.
Я извлек из планшетки записную книжку и попросил рассказать о бойцах, отличившихся в последнее время. Шувалов охотно назвал несколько фамилий и дал характеристику каждому. Я выразил желание познакомиться с ними. Тогда Вася с горечью сообщил:
— Они убиты… — и, помедлив, сердито продолжал: — Мы за них этим психам душу вытрясем! Они несколько раз на дню свои представления устраивают. Хватят шнапса и идут в психическую: шпарят из автоматов, кричат во все горло «ол-ла-ла»… На испуг хотят взять. Мы сидим притаившись. Подпустим поближе — и жахнем из пулеметов. Кто на месте валится, другие — обратно, аж пятки сверкают. Тут мои ребята не выдерживают, выскочат из окопа — и за ними, гранаты в дело пускают. Опять же с той стороны на огонь напарываются и тоже гибнут. Но сдержать невозможно, если у человека в душе злость бушует…
Шувалова позвали к телефону — звонил комбат. Шувалов вернулся серьезный, озадаченный и приказал по цепи всем собраться в траншее. По одному и по двое пробирались бойцы.
— Вот что, друзья. Будьте готовы. Ожидается новая атака. Ни на какую шумиху гитлеровцев не поддаваться. Не отходить ни на шаг! Вот тут пан или пропал. Понятно?
— Ясно, — ответили голоса.
Таял отряд Шувалова, но непоколебимы были оставшиеся в живых.
Мне надо возвращаться в редакцию к Дрозжину, наверно, он уже верстает очередной номер газеты и ждет мой материал.
Выхожу на Пиритское шоссе. Какие здесь перемены! Гладкий асфальт во многих местах покорежен снарядами. В лужах крови валяются лошади, убитые всего несколько часов назад. По шоссе движется нескончаемый поток людей, машин и повозок. Шагают солдаты. Связисты тянут по обочине проволоку. Люди в гражданском платье везут на ручных тележках и в детских колясочках домашний скарб.
Все озабочены, все спешат.
Далеко от берега, на рейде, видны силуэты наших боевых кораблей. По воде прокатываются гулкие залпы. Над головой со свистом пролетают снаряды.
— Наши стреляют! — говорит матрос, нагруженный патронами и тоже торопящийся к линии фронта.
Прежним путем иду к штабу бригады. Прыгаю с песчаных откосов, карабкаюсь по пригоркам; еще один перевал — и выйду прямо к землянкам.
Но вокруг — ни души. Только нарастающее хлопанье винтовочных выстрелов и короткие пулеметные очереди.
Странно: так близко от штаба — и никто не окликает.
При входе в штабную землянку раньше висел кусок парусины. Теперь его нет, и в землянке пусто. На полу — обгоревшие листки бумаги, несколько пустых консервных банок. Нары сломаны. Ясно: ушли в другое место.
Из леса доносится стрельба. Стреляют и позади, и где-то впереди. Перейдя широкую полосу асфальта, прыгаю в глубокую траншею по ту сторону шоссе. Слышу строгий оклик:
— Стой! Руки вверх!
Ко мне бегут наши бойцы. Матрос, на бескозырке которого скопилась серая пыль, подходит вплотную и сердито требует:
— Документы! — Возвратив документы, он говорит так же сердито: — Что же вы, товарищ, находитесь, где не положено? Не знаете, где линия фронта, а?
— Штаб Парафило ищу, — объясняю я. — Где он сейчас?
— Вот этого вам сказать не могу, — нахмурился краснофлотец. — Бойца к вам прикомандирую — он вас доведет.
Через несколько минут мы оказались у двухэтажной дачи. Входим. Снова встреча с начштаба. Сообщаю ему, где был, что видел. Спрашиваю, какие события произошли за эти сутки.
— Противник атаковал аэродром, — рассказывает подполковник. — Был жаркий бой. Мы уничтожили около батальона пехоты. Они видят, что штурмом взять Таллин не так-то просто. Стали хитрить, стремятся просочиться в город мелкими группами. Наша бригада несет потери, но держимся на прежнем рубеже.
— А где редакция? — спрашиваю его.
— Там, где все.
— То есть?
— На передовой!
Да, моя статья Дрозжину уже не понадобилась. Поскольку обстановка круто изменилась в пользу противника, по приказанию командования все способные держать оружие пошли в строй. Дрозжин с горсткой своих людей тоже отражал атаки…
Мне не оставалось ничего другого, как возвращаться в Таллин.
На обратном пути, на самой дороге, я встретил Всеволода Витальевича Вишневского.
— Изучаю обстановку и с народом беседую, — объяснил он. — Тяжело приходится. Противник крепко жмет. Люди, сжав зубы, держатся, пружинят.
Просвистели снаряды. И точно эхо, где-то совсем близко прокатилось несколько глухих взрывов.
Вишневский дружески взял меня под руку и привел к бойцам, которые поблизости от шоссе маскировали орудие, только что установленное на новой огневой позиции. Его встретили как старого знакомого, и маленький круглолицый сержант обратился к нему:
— Товарищ полковой комиссар, вопросик есть. Фронт у нас не сплошной, мало нас, а гитлеровцы в город лезут, по пятку, по десятку просачиваются. Чего доброго, там соберется целый полк. Как ударит нам в спину, что будем делать?
— Биться! — резко ответил Вишневский и уже спокойно, рассудительно продолжал: — Такая же картина была в Мадриде во время боев. Целые подразделения фашистов умудрялись пробираться через боевые порядки республиканских войск. И что же? Кто-нибудь отходил? Нет! Фашистов вылавливали, обезвреживали, а линию фронта держали на крепком замке.
— Откуда вы знаете? — с наивным любопытством снова спросил сержант.
— Я был в Испании. Всего насмотрелся…
С жаром и душевной страстью он начал рассказывать об Испании. Артиллеристы стояли не шелохнувшись, внимая каждому его слову.
После беседы Вишневский обратился ко мне:
— Где были, что видели?
А выслушав мой короткий рассказ, сказал:
— Спешите в «Советскую Эстонию». Там верстается очередной номер, может, поспеете со своими материалами.
Мы опять вышли на шоссе, проголосовали. Остановилась машина, направлявшаяся в Таллин, и я сравнительно быстро добрался до редакции.
— Где ты был, пропащая душа?! — набросился на меня мой друг Даня Руднев. Недавно назначенный редактором «Советской Эстонии», он сидел над макетом полос и, не дав мне открыть рта, выпалил: — Ты знаешь, мы нуждаемся во фронтовых материалах. Сейчас же иди к машинистке и продиктуй, что у тебя есть.
Далеко за полночь, после того как я сдал материал и все четыре полосы, подписанные редактором, были спущены в типографию, мы в ожидании, когда зарокочет ротация и принесут первые оттиски, сидели с Рудневым, неторопливо обсуждая текущие события. Он рассказал о беседе с председателем Совнаркома Эстонской республики Иоганесом Лауристином, который сообщил поразительную историю подвига, совершенного жителями бухты Локса.
Я узнал от Руднева о самом факте — эстонские жители помогли балтийским морякам, попавшим в беду. Подробности не были известны. Но я уже лишился покоя и на следующий день утром поднимался на Вышгород к Лауристину.
