«Если в Советском Союзе, – спросила журналистка, – книги братьев Стругацких выходили в условиях жесткой цензуры, то сегодня можно издать и продать на книжный рынок что угодно. В каких условиях из этих двух Вам с Аркадием Натановичем было бы легче, удобней, комфортней писать и жить? Короче, подгоняло ли ваше общее перо ситуация в стране или напротив, тормозила?»
«Только не говорите мне, что „и от цензуры может быть польза“, – ответил Борис Натанович. – Какая может быть польза от рабства? Писать должно быть трудно, а публиковаться легко – это единственно верная ситуация творчества. Только так, и никак иначе».
«Хорошо, но в продолжение вопроса: выступили бы Вы сегодня за цензуру в литературе? Как идеологическую или литературную (ненормативная лексика, плагиат), так и „культурную“, имеющую цель не допускать к изданию откровенно бездарные, низкоуровневые рукописи? Нужен ли вообще, по Вашему мнению, какой-то контроль над литературой и литературным процессом извне?»
«Нет. Цензура может (и должна) существовать только в форме самоцензуры. Контроль – только в виде самоконтроля. „Ты сам свой высший суд“ – не вчера сказано, но ничего здесь за двести лет не изменилось».
«Сегодня или когда-либо Вам и Аркадию Натановичу приходилось отрекаться от написанного ранее, считать свои суждения, изложенные в книгах, незрелыми или даже сожалеть о них?»
«Есть несколько текстов, которые сейчас бы мы печатать не стали („Страну багровых туч“, например, целиком и полностью). Но так уж, чтобы „отрекаться“, „сожалеть“, – без этого, к счастью, обошлось».
«Закрепившись в литературе Вы автоматически попали „на перо“ различным критикам и литературоведам. Насколько внимательно Вы отслеживали и отслеживаете материалы о собственном творчестве, каково Ваше мнение о критике?»
«Я читаю только то, что попадает под руку случайно или что советуют мне доброхоты. Времена, когда я жадно интересовался материалами такого рода, давно миновали. Впрочем, и раньше критика меня интересовала, главным образом, с одной точки зрения: помешает это публикации очередной нашей вещи или нет. Заметьте, что о помощи в публикации речи быть не могло никогда – не существовало такой критики, которая помогала бы опубликованию, даже если о тебе лестно отзывались космонавты, например».
«Читая Ваши „Комментарии к пройденному“ вдруг узнаешь, что, к примеру, повесть, которую ты только что прочитал, задумывалась как совершенно иное произведение и по жанру, и по настроению. Кажется, этому немало способствовала
цензура. Какие еще внешние факторы влияли на Ваши с Аркадием Натановичем первоначальные идеи, насколько невосполнимы оказались невольные утраты для нас, читателей?»
«Ничего в голову не приходит. Да и цензура „корректировала“ наши замыслы не таким уж решительным образом. Она могла принудить нас видоизменить первоначальную идею, но очень редко принуждала нас отказаться от замысла совсем. Тут играли роль совсем другие побуждения, главным образом, внутренние: сложность замысла, опасение впасть в „бытовизм“, внезапная потеря интереса к…»
«Судя по тому, что off-line интервью на Вашем сайте не прерывается уже восемь лет, Вам нравится общаться с читателями. Среди них много молодежи, что особенно приятно. Замечаете ли Вы какую-то разницу между отношением к произведениям Стругацких молодых людей 70-х годов и 2000-х? В чем Вы видите объективные существенные привилегии и преимущества (социального или другого характера) нынешней молодежи перед молодежью Вашего поколения, если таковые имеются?»
«Я много раз уже говорил об этом. Нынешняя молодежь более свободна, во-первых, и совершенно несоразмерно обеспечена развлечениями, во-вторых. Она не обременена предвзятыми идеями, вообще деидеологизирована и сравнительно мало читает – зато несравнимо больше слушает музыку, танцует, смотрит кино и играет в настольные игры. Никаких „социальных привилегий и преимуществ“ у нее, по-моему, нет. Потому что (как и в мои времена) она искренне уверена, что молодость – это навсегда».
«Без сомнений, к Вам обращается множество молодых писателей – наверняка даже не за помощью, а за мнением, советом. Как Вы с ними поступаете, часто ли помогаете и
как в общем оцениваете уровень их мастерства?»
«Я стараюсь быть „суровым, но справедливым“. Не знаю, как это у меня получается. Поток молодых не скудеет. Видимо, тут дело в том, что научить писать никого нельзя, но ободрить (или „осадить“) можно любого. Что я и стараюсь делать».
«Что, на Ваш взгляд, сегодня нужно молодому писателю, чтобы встать вровень с братьями Стругацкими?)))»
«Не знаю. Но вообще молодому писателю нужно только три вещи: талант; трудолюбие; удача. И адское терпение! Писательство – вредное занятие».
«В Ваших с Аркадием Натановичем произведениях и просто беседах родилось большое количество афоризмов. Какой афоризм Вам особенно нравился или (если таковых множество) как-то характеризовал бы Вашу творческую жизнь?»
«Почему-то в голову приходит только любимое: „Умные нам не надобны, надобны верные“.
Живет в Санкт-Петербурге.
ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ МИХАЙЛОВ
Родился 24 апреля 1929 года в Москве.
«В советской истории, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – этот год получил название года великого перелома. Шел двенадцатый год революции. В то время, говоря „революция“, подразумевали Октябрьскую. В отличие от всяких там буржуазных, она была социалистической и потому единственно правильной. Шел ее двенадцатый год, и жизнь могла казаться людям более фантастической, чем любая литература. Мы жили в ощущении непрерывного развития. И были уверены в великолепии будущего.
Таков был воздух моего детства, потому что я родился в очень партийной семье. Мои родители воевали на фронтах гражданской. Интересы страны тесно сплетались с семейными. Все мы верили, что это – наша страна, а не царство Политбюро. Ко времени моего рождения отец работал председателем Сокольнического райисполкома Москвы, но вскоре был переброшен, как тогда говорилось, на производство: возглавил строительство Ярославского резино-асбестового комбината, одной из крупнейших строек того времени. Вскоре публично поспорил со Сталиным, и это сильно повлияло на его дальнейшую карьеру. Мать работала завсектором в отделе пропаганды и агитации МК партии – Московского обкома, которому тогда подчинялась и Московская городская партийная организация. Последовательно выполняя линию партии, оба они оказались арестованными в 1938 году. Мать все подписала, уже на первом допросе лишившись зубов, получила пятнадцать лет с последующим вечным поселением, срок отбыла, а уже перед поздним реабилитансом вернулась в Москву и в свое время была по всем статьям реабилитирована. Отец же, человек железной воли и мужества, не признал и не подписал ничего, и по известному приказу Берии был отпущен, просидев под следствием год. Больной и изуродованный, он смог прожить еще пять с лишним лет: размещал эвакуированные авиазаводы в Новосибирске и Бердске, а затем восстанавливал два завода, самолетный и моторный в Воронеже и в 1944-м умер от туберкулеза…»
«Я решил стать писателем, когда мне было семь лет. До сих пор четко помню, как это случилось. Я куда-то шел – просто гулял, наверное – по родному Большому Балканскому переулку, и вдруг эта простая мысль пришла мне в голову. Она показалась такой естественной, что я сразу в нее поверил. До того я считал, что должен стать моряком, хотя море впервые увидел только через два года после этого события. Это желание пришло из книг, которых я к тому времени уже прочитал довольно много: читать начал, когда мне было три с небольшим, и первый свой роман – фантастический – я начал писать лет, наверное, в девять, сразу же после того, как одолел роман Григория Адамова „Победители недр“. Написал, помнится, странички четыре в обычной школьной тетрадке. В один присест. На этом начался и почти закончился первый этап моей литературной карьеры. Почти, – потому, что один законченный короткий рассказ я вскоре все-таки написал, на сей раз подражая уже не Адамову, но Александру Грину. Мои приятели-сверстники серьезно обсудили рассказ и сделали замечания. То была первая встреча с критикой. На замечания я не обиделся, как не обижаюсь на них и сейчас…»
В 1945 году В. Д. Михайлов переехал в Ригу (ныне столица самостоятельного государства Латвия). Окончил юридический факультет Латвийского государственного университета. «Почему я пошел туда, а не подал заявление на отделение журналистики – до сих пор не понимаю. Наверное, все-таки потому, что мне хотелось романтики, и я считал, что найду ее в профессии сыщика. Зато помню совершенно точно, почему не попытался поступить в Литературный институт: тогда я полагал, что туда попадают только совершенные и несомненные гении. А на гениальность я не претендовал даже в том возрасте, для которого это является естественным…»
