разговор был в ноябре.
А в декабре мне позвонил мой ленинградский друг, у которого я останавливался, когда ездил к ней, и телефон которого она знала. Он сказал, что Валентина Владимировна Бобрович умерла две недели назад. Его номер телефона нашли в ее записной книжке вместе с моим.
Никаких подробностей ему не сообщили. Сказали только, что похоронили ее с почетом и за счет предприятия, где она в последнее время работала – преподавала музыку и танец детям.
Потом я выяснил, что она заболела воспалением легких и умерла в больнице через неделю. От инфаркта.
«Поедем со мной, девушка!» (счастливый день)
(рассказ В.В.Бобрович)
Ноябрь на Колыме – месяц зимний. Правда, солнце еще восходит, но едва-едва приподнимается над лесом или над небольшими сопками. Морозов больших еще нет, а так, пустяки, градусов 20.
Река Колыма уже встала. Лед держит лошадь с поклажей, и поэтому начинается возка дров, заготовленных на другой стороне Колымы. Дрова сухие, годичной выморозки, легкие. Ехать в ноябрьский солнечный день за дровами приятно.
По обеим берегам реки стоит стеной коричневая тайга, по колено в снегу. Солнце перебирает алмазы на ветках, и они блестят, играют, переливаются, как будто и вправду не иней. Тишина кругом. Дорога по льду уже накатана. Лошадь-якутка бежит охотно.
И вот в такое сказочное утро поехала я за дровами, которые должна привезти на конбазу. А раз на конбазу, то и лошадь дали мне выездную, для проминки. Да еще и потому дали ее, что зав.конбазой знал мою любовь и умение обращаться с лошадьми.
Сижу в санях, спиной по ходу. Дорога убегает из-под саней, солнце окрашивает все вокруг в волшебные тона. На душе спокойно, конвоя со мной нет, и кусок хлеба за пазухой. А что еще надо молодой, здоровой женщине-заключенной. Столько лет – многолюдье бараков осточертело. И поездки за дровами воспринимаю как счастливые подарки судьбы. Ехать надо 8 км. В общем, я блаженствую, если можно блаженствовать в моем положении. Точнее, я наслаждаюсь моментом.
Проехала уже больше половины пути, и вдруг лошадь моя резко встала, затанцевала, зафыркала. Я скатилась с саней и остолбенела. На дороге впереди лошади стояли нарты, в которые были впряжены 6 оленей – они улеглись на снег вокруг нарт. А мою лошадь держал под уздцы красивый парень, в унтах, в якутской парке. Оставив лошадь, он подошел поближе ко мне. И мы стоим, молча разглядывая друг друга. Он смотрит на меня с улыбкой, я – испуганно.
Молчание затянулось. Наконец, он, смеясь, спрашивает:
– Испугалась?
Что я могла ему ответить? Я кивнула головой.
Он подошел вплотную и сказал:
– Не бойся, не обижу.
Я ему почему-то сразу поверила. Спросила, куда он едет. Оказывается, он охотник и уезжает на всю зиму. Где-то в тайге у него есть избушка, зимовье. Припасы он везет с собой, а оленей пустит пастись до весны. А там найдет их и поймает.
Я посмотрела на нарты – они были высоко нагружены и увязаны по брезенту веревками. Я позавидовала ему, сказав, что он счастливчик.
Вдруг парень обнял меня как-то по-дружески за плечи, заглянул в глаза и сказал:
– Поедем со мной, девушка? До весны доживем, припаса хватит на двоих, а там – посмотрим, что делать дальше.
Я отшатнулась:
– Что ты парень? Я же с лошадью.
Он ответил, что лошадь завернем обратно, она сама дорогу на конбазу найдет.
У меня в мозгу все замелькало пестрой лентой. Понеслись картины прелести жизни в тайге с этим красивым парнем. Я вся загорелась ринуться с ним в неизвестность. Срока у меня было еще года четыре. Чего мне терять? Зону, барак? И вдруг – стоп! Мне же добавят за побег еще 10 лет, я же никогда не выберусь из лагерей.
Если бы я тогда знала, что через два месяца после моего освобождения умрет Сталин, и я так и так буду освобождена!
Но я этого не знала, и не думала о главном мучителе, а думала, что за миг счастья буду терпеть годы муки. И не согласилась.
Но парень настаивал. Ни я, ни он не спросили имен, но он нежно стал меня целовать в губы, в щеки. Между поцелуями уговаривал, склонял, даже тянул за руку к нартам. Время шло. А мы стояли и говорили. Но договориться не могли. Я окончательно пришла в себя и соврала ему. Я соврала, что мне осталось отбывать четыре месяца, а добавят десять лет.
Этот аргумент был для него святым. Он сам отбыл как ЧСР (член семьи изменника Родины) десять лет. Ах, как он жалел. Он отпустил меня. Я подошла к своей лошади, поправила сбрую. Села в сани, свистнула. Лошадь застоялась и сразу взяла крупной рысью.
Он стоял и махал мне рукой. И вдруг он замахал двумя руками и бегом побежал за мной, крича, чтобы я остановилась. Я придержала лошадь.
Он догнал меня, слегка запыхался, но с улыбкой спросил:
– А звать-то тебя как? Я за тобой приеду. Ты какого числа освобождаешься?
И мне пришлось ему врать, врать, врать. Я врала не ради шутки, я врала, спасая себя от добавочного срока сначала, а потом от безысходности.
И мы расстались. Я гнала лошадь в галоп, чтобы наверстать упущенное время. В лесу погрузила все удачно, быстро и поехала обратно. Мне так хотелось еще раз увидеть этого Сашу. Но его не было уже на дороге. Только был примят снег, где лежали олени, да валялись два окурка махорочных закруток.
Несколько дней Саша стоял, как живой, перед глазами. Сердце тосковало. Потом в суете лагерной жизни образ его потускнел, а потом и вовсе забылся. А годы мои тогда были молодые. Пора, давно пора было замуж. Но все было отнято. Все. Лагеря подготовили мне мое проклятое, а иногда и сладкое одиночество до смерти.
Будьте вы прокляты, лагеря. Будь проклято прошлое. Ради чего все это было? Кому это было надо? 70 лет жили то те, то другие у кормила, у кормушки. А остальные? Кто погиб, кто обездолен. За что? С кого спросить? Не с кого. Одни воспоминания, одни воспоминания…
Да ведь есть же, с кого спросить. Есть с КОГО!
КТО создал – и поддерживал – такую жизнь? КТО построил лагеря и по приказу начальства стрелял в заключенных – таких же людей, как сам? КТО позволял лишать себя жизни, свыкаясь со своим рабским положением
