«Мне кажется, – приходит к мысли герой, – что Знание, принесенное „Овератором“, гораздо обширнее, чем мы предполагаем. Вряд ли вы наблюдали за этим, но мне кажется у человека пробудился один из самых непонятных инстинктов – инстинкт смерти. Вы знаете, как раненное животное уползает в определенное место, чтобы умереть? Как слоны, киты, как акулы, наконец, образуют огромные кладбища? Их ведет древний инстинкт, утерянный человеком. И мне кажется, что сейчас этот инстинкт не только снова вернулся к человеку, но стал чем-то более высоким и прекрасным, чем слепой двигатель животных – как случилось, например, с человеческой любовью, поднявшейся из инстинкта размножения.
– А вы уверены, что есть такой инстинкт – смерти? Мне почему-то всегда казалось, что люди придумали его. Есть инстинкт жизни. Если бы я была зверем, что бы я делала, смертельно раненная. Уползла бы в одной мне известное место, чтобы отлежаться, зализать раны и выжить. Именно – выжить. Звери не хотят умирать. И если они идут, как слоны, в какое-то определенное место – я уверена, что эта область отличается или здоровым климатом, или полезной радиацией, но звери идут туда жить. Иначе нет смысла идти. Но почему-то люди замечали лишь трупы не сумевших выжить, а про тех, кто оказался сильнее, кто смог подняться и уйти снова к жизни, люди забыли. Да это и неудивительно, – ведь люди отыскали этот инстинкт и назвали его именно тогда, когда человеку и самому подчас жить не хотелось. Ну, подумайте, разве вы стали бы что-нибудь делать, чтобы умереть?…»
«Литературные произведения пишутся, чтобы оказать какое-то воздействие на читателя, – сказала в интервью „Уральскому следопыту“ Ольга Ларионова. – Человек устроен, к сожалению, так, что трагический исход действует на него сильнее, более результативен в воспитательном плане. Мне и самой жалко своих героев, насколько я знаю – и не только мне… Авторы бывают разные: бывают веселые, бывают мрачные; я – автор трагический…»
Цикл «Знаки зодиака» написан по художественным полотнам выдающегося литовского художника и композитора Микалоюса Чюрлениса. Цикл составили: «Сказка королей» (1976), «Солнце входит в знак Близнецов» (1979), «Соната ужа» (1979), «Солнце входит в знак Девы» (1981), «Солнце входит в знак Водолея» (1981), «Соната звезд. Аллегро (1981), „Соната звезд. Анданте“ (1981), „Сотворение миров“ (1983).
«Я долго работала инженером в лаборатории с ограниченным доступом других сотрудников, – рассказывала Ольга Ларионова. – А меня тянуло к общению с большим количеством людей, интересно было посмотреть на их поведение в экстремальных условиях. В один прекрасный день бросила свое инженерство и стала экскурсоводом на туристском поезде «Ленинград», где условия нередко бывали близкими к фронтовым: интересно и полезно работать любому писателю… Кстати, читательнице из Наро-Фоминска, спрашивающей совета – как выбраться из-под гнета давящих занудных обстоятельств? – отвечу: способ – один. Резко переменить судьбу. Не бояться, не сидеть и не ждать чуда – один раз в жизни можно (а иной раз – и нужно) решиться самому на рискованный шаг… Частые поездки в Каунас позволили мне познакомиться с картинами и музыкой Чюрлёниса, которая постоянно звучит там в музее. У меня есть рассказы, написанные точно по его картинам («Соната ужа», например), иногда я вношу в какой-то рассказ один, всего один элемент какой-нибудь картины: это у меня уже как талисман – присутствие какого-либо чюрлёнисовского мотива, иногда даже незаметно для читателей. «Чакра Кентавра» была, пожалуй, единственной из последних моих вещей, где Чюрлёнис не присутствовал. Но когда повесть уже находилась в редакции, я обнаружила среди набросков Чюрлёниса не более не менее как… крэга – рисунок головы с птицей, которая опустила свой клюв на лоб женщины. До сих пор этот рисунок мне не попадался (я запомнила бы его!), но это был тот самый крэг, что описан у меня в «Чакре». Как это получилось, сказать не могу».
И дальше: «Смысл жизни… Вопрос из нерешаемых, а если и решаемых – то по-разному даже одним и тем же человеком в разные моменты его жизни… Сравнительно недавно, раздумывая на подобные темы, которые мучают, конечно же, каждого человека, я утешала себя иллюзией существования какого-то мирового разума, может быть – и не разума, но какой-то упорядоченной системы, слагающейся под общим воздействием всего живого и разумного из элементов мыслительных процессов. Гипотетически каждый человек, поскольку он мыслит, что-то меняет в этой системе… хотя бы на уровне биополя, если существует единое биополе Вселенной… ведь человек – генератор всех возможных полей, в том числе и еще не открытых, и сам факт существования каждого из нас как-то влияет на эту систему… Такое вот „нечто“, навеянное, быть может, учением о ноосфере Вернадского… Но в самые последние годы я от этой иллюзии отказалась, потому что поняла: она рождена элементарным человеческим страхом перед бесследным исчезновением. И смысл человеческой жизни для меня теперь в том, чтобы прожить ее по возможности каким-то наилучшим, наичестнейшим образом, может быть – даже самым (прибегая к старомодным категориям рыцарских романов) благородным образом, причем именно памятуя все время о том, что все равно все это бесследно исчезнет, что нет ни бога, ни единого духа, ни наблюдающих за нами пришельцев; ты – как одинокий пассажир в пустом трамвае: никто не видит, берёшь билет или нет… Это какая-то высшая ответственность… Если бы существовал выбор, перед кем отвечать – перед богом или перед собою, так перед собою – труднее. Там можешь вымолить индульгенцию, как-то обмануть – может быть, не заметит, пронесет… Перед собою – нет… В этом и отличие человека от животного: только человек может быть честен сам перед собою…»
Но не думать о вселенском разуме, по крайней мере, о каких-то отдельных его представителях, писателю-фантасту невозможно. «Минуты две командор стоял неподвижно, – („Клетчатый тапир“, 1989), – и только фонарик, укрепленный на обруче, медленно наклонялся, высвечивая каждый сантиметр. Помимо естественного любопытства, обуревающего всех, над ночной поляной как бы беззвучно затрепетала торжественная нота неповторимости момента – еще бы, впервые люди очутились лицом к лицу с неведомыми звездными скитальцами, творцами совершеннейшей техники, носителями высочайшего разума и неземной логики. И первым среди первых был Гюрг. Он сделал шаг назад, обернулся, и по его лицу прочитать что-либо было абсолютно невозможно.
– По одному, тридцать секунд, – со свойственным ему лаконизмом распорядился командор. А сам присел на обломок скалы и стал чесать себе за ухом.
Ошеломление было столь всеобщим, что Варвару даже забыли пропустить вперед. Она ждала, пока поредеет кучка претендентов на смотровую площадку, и все старалась угадать, что же так потрясало каждого, кто склонялся над золотым ящиком? Какими же чудовищами должны были выглядеть пришельцы, если уже десятый… одиннадцатый разведчик не находит слов, чтобы выразить свое впечатление?…
Наконец широченная спина Эрбо сдвинулась в сторону, и Варвара шагнула вперед и замерла так же, как и все до нее.
В ящике лежали два тельца. Залитые какой-то прозрачной окаменевшей массой, они не могли уменьшиться в размерах – каким-то образом набальзамированные, они не походили на только что уснувших существ, как бывает с чучелами после лиофильной сушки; если бы это были экспонаты из обычного земного музея, то Варвара рискнула бы предположить, что они предназначались не для выставочного фонда, а сохранялись как образцы генетического материала – может быть, для последующего клонирования… Она вдруг поймала себя на том, что так нельзя думать о людях. Значит, подсознание уже сделало выбор – в глубине души она не признала их за людей. Буроватая плотная кожа, покрытая редким волосяным покровом, прекрасно развитые конечности, которым позавидовал бы гиббон; нос совершенно уникальный – не две ноздри, а прямо-таки мембрана из десятка-другого крупных пор, но никаких вибрисс и другой растительности на лице (все-таки на лице!); профиль должен быть катастрофически вогнутым, надо подумать, как сделать профильный снимок; все это еще терпимо, но вот надбровные дуги – малышки мои, где же у вас мозг? Если толщину черепных костей прикидывать по земным меркам, то граммов семьсот, может быть, и наберется… И это при росте сто двадцать пять – сто тридцать сантиметров…
Она вдруг спохватилась, что стоит уже гораздо дольше отпущенных каждому тридцати секунд. Она вышла из золотой ниши такая же молчаливая и задумчивая, как и все остальные. «Роботам зафиксировать абсолютно все, что поддается фиксации», – упавшим голосом проговорил Гюрг».
В 1987 году Ольга Ларионова была удостоена премии «Аэлита».
Отвечая на вопросы своих читателей, она сказала: «Космическая опера получила и у нас право на существование, а теперь – уж как повезет ей с авторами. Именно от этого зависит ее судьба. Если будут писать те, кому она по душе, и писать будут с удовольствием и юмором, вкладывая и не жалея вот эту свою авторскую душу, то и сказки о прекрасных принцессах, отважных рыцарях и жгучих тайнах не затеряются рядом с самыми безукоризненно научными романами. Сам вопрос продиктован, как нетрудно догадаться, видимо, тем, что буквально год назад – и именно в „Уральском следопыте“ – опубликована повесть „Чакра Кентавра“. Редакция предложила для нее параллельное, более, на ее взгляд, поэтичное название: „Звёздочка-Во-Лбу“; возражать против него в журнальной публикации я не стала – не было оснований. Многие – особенно молодые – читатели „Уральского следопыта“, к сожалению, почти ничего не знают больше из того, что мною написано: слишком ощутимо дает знать о себе один из парадоксов фантастики – сложность ее издания. Вы можете многократно переиздавать (в разных издательствах) откровенно серое нефантастическое сочинение – Госкомиздат попросту не заметит его среди тысяч других книг. Фантастику же, в силу ее малочисленности у нас, легко держать под контролем: она вся на виду, И контроль этот с давних пор имеет необъяснимо жесткий характер: даже лучшие произведения современных авторов издаются лишь единожды – на долгие годы».
