И вот понедельник, день выпуска газеты. Я появляюсь на работе, а никакой Мариэтты Омаровны на стульчике у двери, для нее уже родном, нету. И сразу же звонок от Люси, секретарши нашего куратора Евгения Алексеевича Кривицкого: «Срочно, Сережа, бегом!» Ну, бегом так бегом. Спускаюсь на второй этаж, вхожу куда звали, а там… И не напротив Евгения Алексеевича, как положено, а рядышком с ним сидит Мариэтта Омаровна и что-то заместителю главного редактора втолковывает. Хочет, как она мне потом, смеясь, рассказывала, уговорить его снять какую-то совсем уж дурацкую, на той же полосе, чужую статью. «Ну вот это уж нет!..» – взревел разъяренный и не покрасневший даже, а как-то побуревший Кривицкий. И мы рука об руку с Мариэттой Омаровной удались.
Текст ее, как вы сами понимаете, остался неповрежденным[209]. Евгений Алексеевич, правда, на следующий день велел Чудакову в авторы больше не звать. Но спустя малое время охолонул – и все опять повторилось сначала.
И еще о Мариэтте Чудаковой. Я, правда, уже рассказывал эту историю в фильме об Александре Павловиче Чудакове, но так как большинство из моих знакомых клянется, что телевизор ни разу не смотрит, то, наверное, и повториться не большой грех.
А начну я с того, что особой короткости в наших отношениях с этой семьей у меня и моей жены никогда не было. Но однажды мы так славно засиделись в ЦДЛе, что решили коротать ночку уже у нас, на Красноармейской. Приехали, чуть-чуть, кажется, выпили и заговорили почему-то о любви, о том, есть ли способ проверить ее подлинность и степень уверенности любящих друг в друге. «Почему же нет», – отмела наши сомнения Мариэтта Омаровна и ловко, что твоя белка, взобралась на довольно-таки высокий подоконник нашей комнаты. И уже оттуда, полуоборотясь, сделала знак, понятный только Александру Павловичу. Он принял что-то вроде борцовской стойки и простер руки перед подоконником – не выше чем в сантиметрах пятидесяти над полом. И тогда Мариэтта не то чтобы упала спиною назад, не сгибая колен, а как-то уютно легла прямо с подоконника в подставленные руки мужа. Мы только дух перевели. А она, тут же вскочив, эффектно подбоченилась.
Вот, а вы говорите, нет такого способа. Мы с женою, клянусь, тоже любим друг друга. Но повторить сальто-мортале почудаковски так никогда и не решились.
* * *
Сообразив, что я по возрасту ровесник времен Очаковских и покоренья Крыма, на встречах с молодыми писателями меня часто спрашивают, как и за что присуждались литературные премии в советскую пору.
Увы, дети и внуки мои, меня там в те годы не стояло, так что и своего хорошего анекдота у меня на этот счет нету. Скажу то, что и без меня знают. Премии тогда были исключительно государственными, то есть бюрократическими, и присуждались, как правило, либо затем, чтобы подтвердить уже сложившийся в глазах власти писательский статус, либо чтобы произвести очередника (иногда даже внеочередника) в соответствующий чин. Попытка наградить Солженицына Ленинской премией – той же оперы. Верховная власть вроде бы и хотела этого, так что дальнейшие (после возможного получения Александром Исаевичем медали с профилем Ильича) события могли бы сложиться по-другому, но победили бюрократы рангом пониже, как-то так заболтав-заболтав саму идею, что искомая награда ушла «Тройке» Олеся Гончара[210] – в Украине кому-то, может быть, еще и памятной, а в России точно забытой.
Случались, будем справедливы, и исключения – когда власть, по каким-то своим видам, решала подать сигнал о собственной, как сказали бы сейчас, культурной вменяемости. Так, Сталинской премией первой (самой главной!) степени в 1946 году (sic!) был отмечен Михаил Лозинский за перевод «Божественной комедии» Данте. Но первое место в перечне чудес все равно – и теперь уже навсегда – удержит Сергей Сергеевич Аверинцев, в возрасте 31 года получивший премию Ленинского комсомола[211] за свою кандидатскую диссертацию «Плутарх и жанр античной биографии».
Где Плутарх, где Ленинский комсомол – разберись, наука.
* * *
То, что в советские годы за хорошими книгами надо было побегать, хотя они и выходили, случалось, оглушительными тиражами, меня не изумляло: ведь на то они и хорошие. То, что с таким же трудом удавалось достать (для обмена, не пугайтесь, для обмена!) «Вечный зов»[212] или «Петровку, 38», переиздававшиеся ежегодно, не изумляло тоже; в конце концов, люди могут располагать и дурным вкусом, не правда ли?
А вот куда деваются и почему в магазинах тоже не лежат стотысячекратно растиражированные книги Сартакова, Шуртакова[213], Маркова[214], Кожевникова[215] или, скажем, Алима Кешокова[216], для меня, признаюсь, долго оставалось загадкой; кто, ну кто в трезвом уме и здравой памяти будет за свои деньги читать «Грядущему веку» или, предположим, «Победу»?
Загадка разрешилась сама собой, когда мне в руки попал Сводный план Госкомиздата РСФСР[217] (понятно, что молодые писатели ни о каком Госкомиздате не слыхивали, да и понятно ли им, что такое РСФСР?). Такие объемистые фолианты выпускались для служебного, если я не вру, пользования и содержали в себе перечень книг, какие на следующий год предполагались к изданию как в Москве, так и во всех республиканских и областных центрах России. И вот я листаю и вижу, что подле некоторых названий стоит какая-то таинственная звездочка, и означает она всего-навсего, что данная книга «рекомендована для массовых библиотек».
А сколько массовых библиотек было тогда, до капитализма, в нашем государстве, вы только вообразите:[218] Красный уголок в каждом рабочем общежитии, Ленинская комната в каждой подводной лодке…[219] Их тьмы, и тьмы, и тьмы были, способные проглотить и упокоить на своих полках любой тираж любой книги[220] – была бы она рекомендована.
* * *
Принято считать, что сексуальная революция пришла в Россию вместе с глянцевыми календариками и видеосалонами, которые держали ушлые ребята из райкомов и горкомов Ленинского комсомола.
Оно, может, и так, но не умалить бы нам заслуги истинных первопроходцев – мастеров литературы социалистического реализма, лауреатов Государственных и всяких прочих важных премий, в своих романах на десятилетие раньше, чем комсомольцы, вызвавших к жизни проблему пола – румяную фефёлу. Не позабыть бы, что именно Юрий Васильевич Бондарев[221] открыл невыездным читателям самые злачные местечки гамбургского Репербана. Не упустить бы из виду уроки ядреного простонародного секса, щедро преподанные в эпопеях Анатолия Степановича Иванова и Петра Лукича Проскурина. Не оставить бы в нетях те «шишечки на титечках», что будто бы грезились Гавриле Державину – герою биографического романа Олега Николаевича Михайлова[222]. Даже Георгий Мокеевич Марков уж на что был пресен, но и он расцветил свой финальный роман «Грядущему веку» сюжетиком про (безответственную партийную работницу, что, изголодавшись по мужской ласке, пыталась нырнуть под бочок к первому (вы только подумайте – к самому первому!) секретарю обкома.
Словом, у газетного обозревателя, призванного зорко следить за движением литературного процесса, выбора не было – тема актуальна, вопрос назрел, надо писать. Я и написал – кажется, в самом начале 80-х, проверить негде, – литературный фельетон, которому дал название «Оживляж», подслушанное у московских просвирен.
Жду реакцию своего редакционного начальства. А ее нет, и только всезнающие секретарши тишком проговариваются, что мой текст, инкрустированный ароматными цитатами, размножен на машинке и роздан членам редколлегии. Потом, ну надо же, его вроде бы повезли на Воровского, 52[223], где будто бы зачитывали вслух за общим обедом – не мои язвительные комментарии, конечно, а цитаты, одни только цитаты. Не знаю, возили ли «Оживляж» еще куда-то, но в итоге все-таки напечатали, повыщипав, естественно, из него все «секретарские» фамилии и убрав то, что хотя бы косвенно указывало на Юрия Бондарева (слишком влиятелен) и Анатолия Иванова (слишком злопамятен).
Так что я короткое время слыл автором неологизма[224], ныне, думаю, всеми благополучно забытого. А редакция обогатилась несколькими мешками читательских писем и бандеролей, откуда становилось ясно, что в Пензе и Перми, Краснодаре и Красноярске местные литначальники, вослед старшим товарищам из Москвы, тоже дерзнули сказать каждый свое веское слово про «шишечки на титечках» и соития на сеновале или в жаркой баньке. Пролагая, тем самым, путь Ленинскому комсомолу с завозными «Эмманюэлями»[225] и «Греческими смоковницами»[226].
* * *
Вспомню-ка я хотя бы раз Александра Борисовича Чаковского – человека яркого и, вне всякого сомнения, лучшего редактора «Литературной газеты» за все годы ее существования.
